пились гимназисты... Особенное же уваженіе къ зданію гимназіи вообще, и къ гимназистамъ въ особенности я возымѣлъ послѣ того, какъ кто-то изъ гимназистовъ попотчивалъ меня грязной колошей, и сказалъ похваль
ную оду не то на греческомъ, не то на латинскомъ
языкѣ, которую я, однако же, не разслыхалъ, такъ какъ, во-первыхъ, она была заглушепа всеобщимъ хо
хотомъ, а, во-вторыхъ, я слишкомъ сильно бѣжалъ, опасаясь вторичнаго дароваго угощенія въ томъ же видѣ... Съ тѣхъ самыхъ поръ я не дерзалъ близко под
ходить къ зданію гимназіи, а любовался ея величіемъ только издали, какъ и другіе... Не менѣе величественно это зданіе и внутри... Но вотъ, кстати, сухощавое лицо швейцара появилось въ дверяхъ и гимназисты, поощряя другъ друга ранцами, кулаками, пинками и прочими вы
разительными жестами, устремились внутрь... Послѣ
дуемъ за ними... И здѣсь, внутри, —все величественно, все прилизанно... Высокія, бѣлыя колонны, лакированныя вѣшалки, навощенные полы, покрытые коврами...
Въ углу стоитъ высокая, черная статуя, которую гимназисты имѣютъ обыкновеніе щелкать по носу, при
правляя удары извѣстными, краснорѣчивыми цитатами,
а швейцаръ съ нашивками на рукавахъ, каждое утро преусердно стираетъ съ нея пыль...
Гимназисты разсыпаются по швейцарской, каждый классъ идетъ къ своимъ вѣшалкамъ, каждый гимназистъ вѣшаетъ платье на свой номеръ, вынимаетъ платокъ,
сморкается, откашливается, приглаживается, обдерги. ваетса и потомъ уже отправляется въ классъ... Вверху,
въ классахъ, уже слышны самые разнообразные крики и возгласы; это пришли изъ репетирныхъ классовъ пансіонеры... Нѣкоторые изъ нихъ стоятъ у входпой лѣстницы и поджидаютъ приходящихъ гимназистовъ... Всѣ пансіонеры одѣты были въ сѣрыя, широкія брюки, заплатанныя на колѣнахъ, бокахъ и вообще вездѣ, гдѣ только можно разодрать и заплатить, въ сюртуки, рас
поротые по швамъ, разодранные на спинѣ, запачканные, засаленные и застегивающіеся за отсутствіемъ прочихъ,
на пять, на шесть пуговицъ, вмѣсто девяти... Вообще въ своихъ заплатанныхъ брюкахъ, засаленныхъ, разорваныхъ сюртукахъ, въ то время, когда обирали у при
ходящихъ гимназистовъ бутерброды, лепешки, пирожки и бѣлые хлѣбы, пансіонеры походили скорѣе на маро
деровъ, чѣмъ на воспитанниковъ дворянскаго пансіона...
Всѣ эти господа, вовсе не живописно задрапированные въ сѣрыя брюки и синіе сюртуки, хотя и смахивали немного на мародеровъ, по вообще были люди очень практичные и здоровые... Такъ, напримѣръ, они обирали, какъ я уже сказалъ, у приходящихъ гимназистовъ раз
личные еъѣстные припасы и пе смотря на строжайшее приказаніе эконома повару—не пускать ихъ на кухню,
и на обѣдѣ подавать какъ можно меньше говядины и хлѣба, господа пансіонеры все-таки находили возможность врываться въ кухню, похищать у повара прови
зію, и за обѣдомъ, къ не малому огорченію эконома,
съѣдать по двѣ порціи... Нечего и говорить, что между господами-пансіонерами были и такіе, которые не отка
зались бы и отъ 20 порцій и, въ заключеніе, съѣли бы, пожалуй, и самаго эконома... Къ числу такихъ аппетитныхъ личностей принадлежалъ и пансіонеръ Тимковскій... Тимковскій ничѣмъ особеннымъ не отли
чался отъ своихъ товарищей; развѣ только тѣмъ, что представлялъ всей своей фигурой живое подобіе квад
рата, то есть, какъ въ ширину, такъ и въ вышину имѣлъ одинаковые размѣры, съѣдалъ множество булокъ, хлѣбовъ, бутербродовъ и прочей провизіи и все-таки чувствовалъ себя голоднымъ... Не знаю, по какой при
чинѣ Тимковскій находился въ непримиримой враждѣ съ старшимъ дядькой, хохломъ Терещенко...
— И бисъ ее зпаетъ, какъ это угораздило васъ опять пуговицу у брюкъ оторвать?!... Вчера утромъ только при
шилъ, а къ вечеру опять порвали!... Вѣдь на васъ однихъ почитай двѣ дюжины пуговицъ въ недѣлю выходитъ!?...
— Чудное дѣло, нраво чудное дѣло!... говорилъ Терещенко, когда по обыкповепію вечеромъ Тимковскій от
давалъ ему въ починку свои брюки... Носились слухи,
что Терещенко относительно этого, замѣчательнаго по его мнѣнію факта, обращался личио съ просьбою къ эко
ному, позволить ему, Терещенко, выдать Тимковскому старыя брюки одного толстаго седьмикласника, чтобы, какъ пояснилъ Терещенко, пуговицъ не пришивать кажинный день, а то мученіе просто!... Не знаю, дозво
лилъ ли экономъ выдать Тимковскому старыя брюки седьмикласника, отличавшагося своимъ дородствомъ, но достовѣрпо только то, что Тимковскій по прежнему каждый вечеръ отдавалъ Терещенко свои брюки, и Тере
щенко но прежпему удивлялся, какъ это только могло случиться, что крѣпко пришитыя утромъ пуговицы от
летали къ вечеру... Въ числѣ другихъ пансіонеровъ, стоящихъ у лѣстницы, ведущей въ верхній власспый керридоръ—стоялъ и Тимковскій, и, какъ и всѣ прочіе, ожидалъ гимназистовъ, чтобы отобрать у нихъ обычную подачку, и такимъ образомъ увеличить объемъ своего желудка па столько, чтобы, къ удивленію Терещенко,
къ вечеру отлетѣла пуговица у брюкъ... Гимназисты поднимаются по лѣстницѣ, останавливаются, открываютъ ранцы, вытаскиваютъ булки, бутерброды, опоражниваютъ свои карманы и вообще стараются поскорѣе отвя
заться отъ мародеровъ, чтобы во время своей выгрузки не попасть на глаза старшему надзирателю, Владиміру Ивановичу и не отправиться въ зало... Гимназисты сами не могутъ дать себѣ отчета въ томъ, почему они каж
ную оду не то на греческомъ, не то на латинскомъ
языкѣ, которую я, однако же, не разслыхалъ, такъ какъ, во-первыхъ, она была заглушепа всеобщимъ хо
хотомъ, а, во-вторыхъ, я слишкомъ сильно бѣжалъ, опасаясь вторичнаго дароваго угощенія въ томъ же видѣ... Съ тѣхъ самыхъ поръ я не дерзалъ близко под
ходить къ зданію гимназіи, а любовался ея величіемъ только издали, какъ и другіе... Не менѣе величественно это зданіе и внутри... Но вотъ, кстати, сухощавое лицо швейцара появилось въ дверяхъ и гимназисты, поощряя другъ друга ранцами, кулаками, пинками и прочими вы
разительными жестами, устремились внутрь... Послѣ
дуемъ за ними... И здѣсь, внутри, —все величественно, все прилизанно... Высокія, бѣлыя колонны, лакированныя вѣшалки, навощенные полы, покрытые коврами...
Въ углу стоитъ высокая, черная статуя, которую гимназисты имѣютъ обыкновеніе щелкать по носу, при
правляя удары извѣстными, краснорѣчивыми цитатами,
а швейцаръ съ нашивками на рукавахъ, каждое утро преусердно стираетъ съ нея пыль...
Гимназисты разсыпаются по швейцарской, каждый классъ идетъ къ своимъ вѣшалкамъ, каждый гимназистъ вѣшаетъ платье на свой номеръ, вынимаетъ платокъ,
сморкается, откашливается, приглаживается, обдерги. ваетса и потомъ уже отправляется въ классъ... Вверху,
въ классахъ, уже слышны самые разнообразные крики и возгласы; это пришли изъ репетирныхъ классовъ пансіонеры... Нѣкоторые изъ нихъ стоятъ у входпой лѣстницы и поджидаютъ приходящихъ гимназистовъ... Всѣ пансіонеры одѣты были въ сѣрыя, широкія брюки, заплатанныя на колѣнахъ, бокахъ и вообще вездѣ, гдѣ только можно разодрать и заплатить, въ сюртуки, рас
поротые по швамъ, разодранные на спинѣ, запачканные, засаленные и застегивающіеся за отсутствіемъ прочихъ,
на пять, на шесть пуговицъ, вмѣсто девяти... Вообще въ своихъ заплатанныхъ брюкахъ, засаленныхъ, разорваныхъ сюртукахъ, въ то время, когда обирали у при
ходящихъ гимназистовъ бутерброды, лепешки, пирожки и бѣлые хлѣбы, пансіонеры походили скорѣе на маро
деровъ, чѣмъ на воспитанниковъ дворянскаго пансіона...
Всѣ эти господа, вовсе не живописно задрапированные въ сѣрыя брюки и синіе сюртуки, хотя и смахивали немного на мародеровъ, по вообще были люди очень практичные и здоровые... Такъ, напримѣръ, они обирали, какъ я уже сказалъ, у приходящихъ гимназистовъ раз
личные еъѣстные припасы и пе смотря на строжайшее приказаніе эконома повару—не пускать ихъ на кухню,
и на обѣдѣ подавать какъ можно меньше говядины и хлѣба, господа пансіонеры все-таки находили возможность врываться въ кухню, похищать у повара прови
зію, и за обѣдомъ, къ не малому огорченію эконома,
съѣдать по двѣ порціи... Нечего и говорить, что между господами-пансіонерами были и такіе, которые не отка
зались бы и отъ 20 порцій и, въ заключеніе, съѣли бы, пожалуй, и самаго эконома... Къ числу такихъ аппетитныхъ личностей принадлежалъ и пансіонеръ Тимковскій... Тимковскій ничѣмъ особеннымъ не отли
чался отъ своихъ товарищей; развѣ только тѣмъ, что представлялъ всей своей фигурой живое подобіе квад
рата, то есть, какъ въ ширину, такъ и въ вышину имѣлъ одинаковые размѣры, съѣдалъ множество булокъ, хлѣбовъ, бутербродовъ и прочей провизіи и все-таки чувствовалъ себя голоднымъ... Не знаю, по какой при
чинѣ Тимковскій находился въ непримиримой враждѣ съ старшимъ дядькой, хохломъ Терещенко...
— И бисъ ее зпаетъ, какъ это угораздило васъ опять пуговицу у брюкъ оторвать?!... Вчера утромъ только при
шилъ, а къ вечеру опять порвали!... Вѣдь на васъ однихъ почитай двѣ дюжины пуговицъ въ недѣлю выходитъ!?...
— Чудное дѣло, нраво чудное дѣло!... говорилъ Терещенко, когда по обыкповепію вечеромъ Тимковскій от
давалъ ему въ починку свои брюки... Носились слухи,
что Терещенко относительно этого, замѣчательнаго по его мнѣнію факта, обращался личио съ просьбою къ эко
ному, позволить ему, Терещенко, выдать Тимковскому старыя брюки одного толстаго седьмикласника, чтобы, какъ пояснилъ Терещенко, пуговицъ не пришивать кажинный день, а то мученіе просто!... Не знаю, дозво
лилъ ли экономъ выдать Тимковскому старыя брюки седьмикласника, отличавшагося своимъ дородствомъ, но достовѣрпо только то, что Тимковскій по прежнему каждый вечеръ отдавалъ Терещенко свои брюки, и Тере
щенко но прежпему удивлялся, какъ это только могло случиться, что крѣпко пришитыя утромъ пуговицы от
летали къ вечеру... Въ числѣ другихъ пансіонеровъ, стоящихъ у лѣстницы, ведущей въ верхній власспый керридоръ—стоялъ и Тимковскій, и, какъ и всѣ прочіе, ожидалъ гимназистовъ, чтобы отобрать у нихъ обычную подачку, и такимъ образомъ увеличить объемъ своего желудка па столько, чтобы, къ удивленію Терещенко,
къ вечеру отлетѣла пуговица у брюкъ... Гимназисты поднимаются по лѣстницѣ, останавливаются, открываютъ ранцы, вытаскиваютъ булки, бутерброды, опоражниваютъ свои карманы и вообще стараются поскорѣе отвя
заться отъ мародеровъ, чтобы во время своей выгрузки не попасть на глаза старшему надзирателю, Владиміру Ивановичу и не отправиться въ зало... Гимназисты сами не могутъ дать себѣ отчета въ томъ, почему они каж