бы снова на русскомъ и нѣмецкомъ языкахъ, составилъ-бы, можетъ быть, торжественную рѣчь по гречески, похвальную оду Карлу Ивановичу по латыни, закончилъ-бы, можетъ быть, періодомъ на французскомъ языкѣ и все таки, быть можетъ, тронулъ неумолимаго Карла Ивановича, если-бы не пробилъ звонокъ и не положилъ конецъ мученіямъ нашего героя?!... Тимковскій съ такою легкостію пустился бѣжать изъ класса, какой никакъ нельзя было предполагать въ немъ, взглянувши па его квадратообразную фигуру и толстыя, ко
роткія ноги; въ пылу своего бѣга герой нашъ вышибъ журналъ изъ рукъ ІЦиглевскаго, учителя естественной исторіи и, нисколько не обращая вниманія на этотъ казусъ, продолжалъ бѣжать далѣе.
— И Богъ знаетъ какъ это могло случиться только?!... говорилъ вечеромъ старшій дядька, хохолъ Терещенко, не безъ удивленія разсматривая брюки нашего героя, которыя онъ отдалъ въ ремонтъ...
— Вѣдь утромъ крѣпко-иг\крѣпко пришилъ три пуговицы, а къ вечеру опять отлетѣли?!... Не иначе, тутъ волшебство какое нибудь! ?... Послѣдній разъ попробую дратвой пришить!... закончилъ Терещенко свои философскія разсужденіи относительпо загадочныхъ брюкъ Тимковскаго и, напяливши большія, въ мѣдной оправѣ очки на свои глаза, принялся дратвой пришивать волшебныя пуговицы...
П. Таракашкинъ. Сбилъ на ПУСТУЮ.
или
„У СТРАХА ГЛАЗА ВЕЛИКИ
(водевиль-шутка не для сцены). (въ 3-хъ картинахъ).
Картина первая:
На улицѣ и въ Думѣ
Иванъ Андреевичъ былъ ни богатъ, ни бѣденъ, занимался ремесломъ «но часовой части», любилъ нажить денежку, коли статья подойдетъ, непрочь былъ купить и продать, коли купить можно было дешево, а продать предвидѣлось дороже;—словомъ, не забывалъ себя ни въ какихъ разахъ. При томъ нужно сказать, что онъ былъ вовсе не «обидчикъ
какой,—далеко нѣтъ; а такъ, — скорѣе человѣкъ «себѣ на умѣ».
И вотъ этотъ-то Иванъ Андреевичъ однажды шелъ себѣ въ Думу «по своимъ дѣламъ», по домовладѣнію. Забравши нужныя бумаги, да футляръ съ часами, чтобы снести но дорогѣ кому слѣдовало и засунувъ все это въ боковой кар
манъ пальто, Иванъ Андреевичъ застегнулся на всѣ пуговицы, предосторожности ради, и въ такомъ видѣ, при своей благообразной и солидиой наружности, онъ имѣлъ видъ не послѣдней руки купчика.
Сталъ онъ переходить площадь, да и выбираетъ мѣсто посуше, чтобы сапогъ не замарать,—какъ вдругъ чья-то новенькая пролетка чуть не наѣхала на него. Иванъ Андреевичъ только хотѣлъ обругаться, да увидя сидящаго въ пролеткѣ, крикнулъ шутливо:
— Экипажъ хочешь обновить, что-ль?... А все же народъ давить не годится.
— А, Иванъ Андреевичъ, здравствуй, братецъ мой! отозвался сидящій въ пролеткѣ осанистый купчина.
— Здравствуй, Павелъ ІІарѳенычъ, отвѣчалъ, снимая картузъ, Иванъ Андреевичъ.
— Куда путь держишь? Поди на торги пробираешься?.. И, говоря это, Павелъ Павѳенычъ подмигнулъ съ видомъ
человѣка, который хочетъ доказать, что видитъ другаго насквозь
— На какіе торги? спросилъ Иванъ Андреевичъ совсѣмъ наивно, ибо ни о какихъ торгахъ не слыхалъ.
— Да ну тебя... Полно, словно не знаетъ и впрямь... Вѣдь на торги!... Такъ бы и признавался.
— Увѣряю васъ, Павелъ ІІароенычъ...
— Нечего увѣрять... Нечего дымъ въ глаза запускать. Знаю я тебя жоха-потихонго... Точно въ первой разъ тебѣ прикидываться незнайкой__ Все вывѣдаетъ, все
знаетъ, вездѣ поспѣетъ... А тутъ, вишь, и о торгахъ не слыхалъ... Морочь кого поглупѣе себя... А мы твою милость во какъ разжевали давно...
И Навелъ Парѳенычъ для наглядности раскрылъ свою широкую ладонь и растопырилъ пальцы,желая показать, какъ можно яснѣе, какъ «разжевали они хитрую натуру» Ивана Андреевича. Тотъ отъ такого мнѣнія о своей житейской мудрости даже повеселѣлъ, и чтобы скрыть довольную улыбку, погладилъ усы и бакены.
— Ну вотъ и самъ ухмыляется, засмѣявшись, началъ опять Павелъ ІІарѳенычъ, —А то вздумалъ отнѣкиваться... Такъ-то лучше, но сердцу признался и шабашъ Матрена...
Онъ громко расхохотался и хлопнувъ Ивана Андреевича но плечу, сказалъ:
— Садись, друже, подвезу.
Межь тѣмъ у Ивана Андреевича явилась охота продолжать мистификацію, и онъ скромно сказалъ:
— Ничего, дойдемъ и пѣшкомъ. Благодарствуйте.
— Садись, садись, что тугъ чиниться.—Садись, дорогой покалякаемъ по душамъ...
Сѣли. И Павелъ Парѳенычъ, не долго думая, обратился къ своему спутнику:
— Ну, хоть ты и стоишь на своемъ, чтобы на торги попасть, а только, я тебѣ скажу прямо,—дѣло это для тебя вовсе не подходящее.
— А почему же, къ примѣру, не подходящее? спросилъ съ достоинствомъ Иванъ Андреевичъ.— Коли для васъ и другихъ для прочихъ подходящее, то и для насъ. Нетто
роткія ноги; въ пылу своего бѣга герой нашъ вышибъ журналъ изъ рукъ ІЦиглевскаго, учителя естественной исторіи и, нисколько не обращая вниманія на этотъ казусъ, продолжалъ бѣжать далѣе.
— И Богъ знаетъ какъ это могло случиться только?!... говорилъ вечеромъ старшій дядька, хохолъ Терещенко, не безъ удивленія разсматривая брюки нашего героя, которыя онъ отдалъ въ ремонтъ...
— Вѣдь утромъ крѣпко-иг\крѣпко пришилъ три пуговицы, а къ вечеру опять отлетѣли?!... Не иначе, тутъ волшебство какое нибудь! ?... Послѣдній разъ попробую дратвой пришить!... закончилъ Терещенко свои философскія разсужденіи относительпо загадочныхъ брюкъ Тимковскаго и, напяливши большія, въ мѣдной оправѣ очки на свои глаза, принялся дратвой пришивать волшебныя пуговицы...
П. Таракашкинъ. Сбилъ на ПУСТУЮ.
или
„У СТРАХА ГЛАЗА ВЕЛИКИ
(водевиль-шутка не для сцены). (въ 3-хъ картинахъ).
Картина первая:
На улицѣ и въ Думѣ
Иванъ Андреевичъ былъ ни богатъ, ни бѣденъ, занимался ремесломъ «но часовой части», любилъ нажить денежку, коли статья подойдетъ, непрочь былъ купить и продать, коли купить можно было дешево, а продать предвидѣлось дороже;—словомъ, не забывалъ себя ни въ какихъ разахъ. При томъ нужно сказать, что онъ былъ вовсе не «обидчикъ
какой,—далеко нѣтъ; а такъ, — скорѣе человѣкъ «себѣ на умѣ».
И вотъ этотъ-то Иванъ Андреевичъ однажды шелъ себѣ въ Думу «по своимъ дѣламъ», по домовладѣнію. Забравши нужныя бумаги, да футляръ съ часами, чтобы снести но дорогѣ кому слѣдовало и засунувъ все это въ боковой кар
манъ пальто, Иванъ Андреевичъ застегнулся на всѣ пуговицы, предосторожности ради, и въ такомъ видѣ, при своей благообразной и солидиой наружности, онъ имѣлъ видъ не послѣдней руки купчика.
Сталъ онъ переходить площадь, да и выбираетъ мѣсто посуше, чтобы сапогъ не замарать,—какъ вдругъ чья-то новенькая пролетка чуть не наѣхала на него. Иванъ Андреевичъ только хотѣлъ обругаться, да увидя сидящаго въ пролеткѣ, крикнулъ шутливо:
— Экипажъ хочешь обновить, что-ль?... А все же народъ давить не годится.
— А, Иванъ Андреевичъ, здравствуй, братецъ мой! отозвался сидящій въ пролеткѣ осанистый купчина.
— Здравствуй, Павелъ ІІарѳенычъ, отвѣчалъ, снимая картузъ, Иванъ Андреевичъ.
— Куда путь держишь? Поди на торги пробираешься?.. И, говоря это, Павелъ Павѳенычъ подмигнулъ съ видомъ
человѣка, который хочетъ доказать, что видитъ другаго насквозь
— На какіе торги? спросилъ Иванъ Андреевичъ совсѣмъ наивно, ибо ни о какихъ торгахъ не слыхалъ.
— Да ну тебя... Полно, словно не знаетъ и впрямь... Вѣдь на торги!... Такъ бы и признавался.
— Увѣряю васъ, Павелъ ІІароенычъ...
— Нечего увѣрять... Нечего дымъ въ глаза запускать. Знаю я тебя жоха-потихонго... Точно въ первой разъ тебѣ прикидываться незнайкой__ Все вывѣдаетъ, все
знаетъ, вездѣ поспѣетъ... А тутъ, вишь, и о торгахъ не слыхалъ... Морочь кого поглупѣе себя... А мы твою милость во какъ разжевали давно...
И Навелъ Парѳенычъ для наглядности раскрылъ свою широкую ладонь и растопырилъ пальцы,желая показать, какъ можно яснѣе, какъ «разжевали они хитрую натуру» Ивана Андреевича. Тотъ отъ такого мнѣнія о своей житейской мудрости даже повеселѣлъ, и чтобы скрыть довольную улыбку, погладилъ усы и бакены.
— Ну вотъ и самъ ухмыляется, засмѣявшись, началъ опять Павелъ ІІарѳенычъ, —А то вздумалъ отнѣкиваться... Такъ-то лучше, но сердцу признался и шабашъ Матрена...
Онъ громко расхохотался и хлопнувъ Ивана Андреевича но плечу, сказалъ:
— Садись, друже, подвезу.
Межь тѣмъ у Ивана Андреевича явилась охота продолжать мистификацію, и онъ скромно сказалъ:
— Ничего, дойдемъ и пѣшкомъ. Благодарствуйте.
— Садись, садись, что тугъ чиниться.—Садись, дорогой покалякаемъ по душамъ...
Сѣли. И Павелъ Парѳенычъ, не долго думая, обратился къ своему спутнику:
— Ну, хоть ты и стоишь на своемъ, чтобы на торги попасть, а только, я тебѣ скажу прямо,—дѣло это для тебя вовсе не подходящее.
— А почему же, къ примѣру, не подходящее? спросилъ съ достоинствомъ Иванъ Андреевичъ.— Коли для васъ и другихъ для прочихъ подходящее, то и для насъ. Нетто