ную чашку и тщательно вытирая ее грязной тряпицей; парень не удостоилъ отвѣтомъ старика и только опять довольно выразительно почесалъ у себя за спиной.— Рабочіе между тѣмъ, насмотрѣвшись достаточно—по ихъ мнѣнію—на поле и на неопредѣленный и загадочный предметъ—снова повернулись къ чашкѣ, конечно, вовсе неинтересной и незагадочной, но уже во всякомъ слу
чаѣ болѣе существенной; впрочемъ, къ чести рабочихъ нужно сказать, что они—замѣтивши, что старикъ все еще энергично третъ грязной тряпкой чашку—поенѣшили высказать каждый результатъ своихъ наблюденій.
— Можа и журавель въ самомъ дѣлѣ!?! замѣтилъ одинъ.
— Просто лободырь какой нибудь шмонается отъ нечего дѣлать!... заявилъ другой.
— Вовсе это не журавель: журавель одинъ не ходитъ!. .. Надо полагать охотникъ какой нибудь лядащій!... усумнился третій.
— А Богъ и знаетъ, што такое!... Такъ што нибудь!..- сказалъ четвертый.
— Содитъ здорово—што твоя лошадь, паря!... лаконически пробормоталъ пятый.
Шестой сначала ничего не сказалъ, по потомъ—вѣроятно не желая отстать отъ другихъ, замѣтилъ, потирая брюхо:
— Теперь бы вотъ каши послѣ хлебова-то, вотъ это вважпо бы было!...
Коренастый старикъ, переставшій обтирать грязной тряпицей чашку, счелъ почему-то нужнымъ успокоить шестаго рабочаго, выказавшаго такое очевидное и сильное желаніе испробовать каши.
— Мы вотъ ишшо хлёбова ахтительнаго сдѣлаемъ, а потомъ ужь и кашу отвѣдаемъ!... пояснилъ онъ и принялся что-то неторопко вынимать и вывертывать изъ сальной бумаги; это «что-то» было на видъ шерохо
вато, сѣроватаго цвѣта, необыкновенно вонюче и при томъ, всей своей внѣшностью очень смахивало на кусокъ дубленой шкурки, только что вытащенной изъ какой нибудь лужи; все это однако же нисколько не помѣшало одному изъ рабочихъ довольно выразительно плюнуть па сторону и признать въ воцючемъ кускѣ «севрюжину »...
Рабочіе оставили въ сторонѣ поле и неизвѣстный предметъ, интересовавшій высокаго парня, и сосредоточили все свое вниманіе на импровизированный севрюжинѣ, которую коренастый старикъ съ остервенѣніемъ раздѣлялъ на кусочки и бросалъ въ чашку...
— Ай да Митричъ!... Севрюжиной угоститъ!...
— Вважпо!... Теперь бы только кваску холодненькаго съ ледку!...
< — Больно жирно будетъ’... ÏÏ съ эфтимъ слопаешь за милу душу!... разсуждали и въ тоже время перекорялись между собою рабочіе, заранѣе вооружаясь нека
зистыми, но за то объемистыми, смахивающими болѣе на половникъ, ложками.
Коренастый старикъ между тѣмъ разщипалъ всю севрюжину, не безъ наслажденія облизалъ свои пальцы, накрошилъ и намялъ еще луку, подлилъ во все это бурды, именуемой почему-то квасомъ и ахтительное кушанье было готово; рабочіе съ остервенѣніемъ накину
лись на это кушанье и съ ловкостью, достойной луч
шаго примѣненія, принялись уловлять въ чашкѣ куски вонючей, но тѣмъ не менѣе по ихъ личному разумѣнію—довольно вкусной севрюжины.
— Ты што-же, щенокъ, не локаешь?!... Будетъ тебѣ зенки-то свои по пусту пялить—ѣшь, а то опять все съѣдимъ!... увѣщевалъ коренастый старикъ высокаго парня, для большей внушительности щелкнувъ его своей кленовой увѣсистой ложкой по лбу; неизвѣстно—созна
ніе ли полнѣйшей невозможности опредѣлить предметъ, быстро двигавшійся въ полѣ, или куски севрюжины, плававшіе въ чашкѣ, или-же что либо другое, по только щенокъ—выражаясь слогомъ коренастаго старика—при
двинулся ближе къ чашкѣ и, вооружившись подобно другимъ ложкой, принялъ весьма дѣятельное участіе въ уничтоженіи ахтительнаго кушанья.
Незнакомый предметъ, такъ интересовавшій высокаго парня, былъ оставленъ въ сторонѣ и вниманіе всѣхъ сосредоточилось исключительно сначала на вкусной се
врюжинѣ, лукѣ и квасѣ, а потомъ на крутой пшенной кашѣ, изрядно смазанной постнымъ масломъ.
Коренастый старикъ три раза подбавлялъ каши въ чашку, три раза смазывалъ эту кашу масломъ, рабочіе три раза облизывали тщательно ложки, рѣшительно заяв
ляли во всеуслышаніе: «Ну таперъ будетъ: важно наперлись»/ и три раза снова принимались за ѣду; на четвертый разъ, когда самъ коренастый старикъ обли
залъ свою ложку, что—безъ сомнѣнія - показывало непремѣнный конецъ nàyжинка—послѣдовало разъясненіе неопредѣленнаго предмета, двигавшагося въ нолѣ.
Разъясненіе это предстало предъ паужинавшими рабочими въ видѣ высокаго, здоровеннаго мужчины съ окладистой бородой, одѣтаго въ желтый больничный ха
латъ, изъ подъ котораго робко высматривали на свѣтъ божій не то холіцевые кальсоны, не то лѣтнія штаны— въ настоящее время необыкновенно грязныя, но —безъ сомнѣнія—бывшія когда нибудь достаточно чистыми и бѣлыми; немного ниже лодыжки, гдѣ оканчивались грязныя штаны, начиналось какое-то подобіе сапоговъ— порыжѣвшихъ, полопавшихся и сморщившихся вѣроятно
чаѣ болѣе существенной; впрочемъ, къ чести рабочихъ нужно сказать, что они—замѣтивши, что старикъ все еще энергично третъ грязной тряпкой чашку—поенѣшили высказать каждый результатъ своихъ наблюденій.
— Можа и журавель въ самомъ дѣлѣ!?! замѣтилъ одинъ.
— Просто лободырь какой нибудь шмонается отъ нечего дѣлать!... заявилъ другой.
— Вовсе это не журавель: журавель одинъ не ходитъ!. .. Надо полагать охотникъ какой нибудь лядащій!... усумнился третій.
— А Богъ и знаетъ, што такое!... Такъ што нибудь!..- сказалъ четвертый.
— Содитъ здорово—што твоя лошадь, паря!... лаконически пробормоталъ пятый.
Шестой сначала ничего не сказалъ, по потомъ—вѣроятно не желая отстать отъ другихъ, замѣтилъ, потирая брюхо:
— Теперь бы вотъ каши послѣ хлебова-то, вотъ это вважпо бы было!...
Коренастый старикъ, переставшій обтирать грязной тряпицей чашку, счелъ почему-то нужнымъ успокоить шестаго рабочаго, выказавшаго такое очевидное и сильное желаніе испробовать каши.
— Мы вотъ ишшо хлёбова ахтительнаго сдѣлаемъ, а потомъ ужь и кашу отвѣдаемъ!... пояснилъ онъ и принялся что-то неторопко вынимать и вывертывать изъ сальной бумаги; это «что-то» было на видъ шерохо
вато, сѣроватаго цвѣта, необыкновенно вонюче и при томъ, всей своей внѣшностью очень смахивало на кусокъ дубленой шкурки, только что вытащенной изъ какой нибудь лужи; все это однако же нисколько не помѣшало одному изъ рабочихъ довольно выразительно плюнуть па сторону и признать въ воцючемъ кускѣ «севрюжину »...
Рабочіе оставили въ сторонѣ поле и неизвѣстный предметъ, интересовавшій высокаго парня, и сосредоточили все свое вниманіе на импровизированный севрюжинѣ, которую коренастый старикъ съ остервенѣніемъ раздѣлялъ на кусочки и бросалъ въ чашку...
— Ай да Митричъ!... Севрюжиной угоститъ!...
— Вважпо!... Теперь бы только кваску холодненькаго съ ледку!...
< — Больно жирно будетъ’... ÏÏ съ эфтимъ слопаешь за милу душу!... разсуждали и въ тоже время перекорялись между собою рабочіе, заранѣе вооружаясь нека
зистыми, но за то объемистыми, смахивающими болѣе на половникъ, ложками.
Коренастый старикъ между тѣмъ разщипалъ всю севрюжину, не безъ наслажденія облизалъ свои пальцы, накрошилъ и намялъ еще луку, подлилъ во все это бурды, именуемой почему-то квасомъ и ахтительное кушанье было готово; рабочіе съ остервенѣніемъ накину
лись на это кушанье и съ ловкостью, достойной луч
шаго примѣненія, принялись уловлять въ чашкѣ куски вонючей, но тѣмъ не менѣе по ихъ личному разумѣнію—довольно вкусной севрюжины.
— Ты што-же, щенокъ, не локаешь?!... Будетъ тебѣ зенки-то свои по пусту пялить—ѣшь, а то опять все съѣдимъ!... увѣщевалъ коренастый старикъ высокаго парня, для большей внушительности щелкнувъ его своей кленовой увѣсистой ложкой по лбу; неизвѣстно—созна
ніе ли полнѣйшей невозможности опредѣлить предметъ, быстро двигавшійся въ полѣ, или куски севрюжины, плававшіе въ чашкѣ, или-же что либо другое, по только щенокъ—выражаясь слогомъ коренастаго старика—при
двинулся ближе къ чашкѣ и, вооружившись подобно другимъ ложкой, принялъ весьма дѣятельное участіе въ уничтоженіи ахтительнаго кушанья.
Незнакомый предметъ, такъ интересовавшій высокаго парня, былъ оставленъ въ сторонѣ и вниманіе всѣхъ сосредоточилось исключительно сначала на вкусной се
врюжинѣ, лукѣ и квасѣ, а потомъ на крутой пшенной кашѣ, изрядно смазанной постнымъ масломъ.
Коренастый старикъ три раза подбавлялъ каши въ чашку, три раза смазывалъ эту кашу масломъ, рабочіе три раза облизывали тщательно ложки, рѣшительно заяв
ляли во всеуслышаніе: «Ну таперъ будетъ: важно наперлись»/ и три раза снова принимались за ѣду; на четвертый разъ, когда самъ коренастый старикъ обли
залъ свою ложку, что—безъ сомнѣнія - показывало непремѣнный конецъ nàyжинка—послѣдовало разъясненіе неопредѣленнаго предмета, двигавшагося въ нолѣ.
Разъясненіе это предстало предъ паужинавшими рабочими въ видѣ высокаго, здоровеннаго мужчины съ окладистой бородой, одѣтаго въ желтый больничный ха
латъ, изъ подъ котораго робко высматривали на свѣтъ божій не то холіцевые кальсоны, не то лѣтнія штаны— въ настоящее время необыкновенно грязныя, но —безъ сомнѣнія—бывшія когда нибудь достаточно чистыми и бѣлыми; немного ниже лодыжки, гдѣ оканчивались грязныя штаны, начиналось какое-то подобіе сапоговъ— порыжѣвшихъ, полопавшихся и сморщившихся вѣроятно