Но лишь хватитъ черезъ край— Смотритъ дико, осовѣло,
Тычетъ носомъ то и дѣло И сморенный коньякомъ— Кувыркомъ...

Докторъ Оксъ. Переѣздъ съ дачи.

ОЧЕРКЪ.
Ясное утро сентябрьскаго дня. Солнце ясно освѣщаетъ небольшую подмосковную деревеньку, значительно утратившую пейзанскій характеръ благодаря тому обстоя
тельству, что большая часть крестьянскихъ избъ сдается крестьянами подъ дачи. Неуклюже приткнутыя къ избамъ пародіи на террассы, курьезные палисадники передъ «дачами» и другія затѣи,чередуясь съ простыми крестьян
скими избами, придаютъ деревенькѣ нѣсколько оригинальный видъ.
Маленькая дачка, занимаемая вдовой чиновника Анфисой Михайловной Утюжкиной, представляетъ хаосъ не
описуемый. Безпорядочно сдвинутая мебель выносится на воза двумя мужиками, всюду по комнатамъ валяются юбки, кофточки, платья и прочія нрипадлежности дам
скаго гардероба самой Анфисы Михайловны и ея трехъ дочерей.
Все ясно указываетъ па то, что семья Утюжкиныхъ собралась переѣзжать съ дачи.
Сама Анфиса Михайловна съ помощію кухарки хлопочетъ въ кухнѣ, укладывая въ корыто разныя кухонныя орудія.
— Прасковья! да ты никакъ ужъ совсѣмъ угорѣла, матушка,—кричала на кухарку Анфиса Михайловна,— развѣ же можно утюги рядомъ съ горшками класть.
Вѣдь только толканетъ гдѣ нибудь, вѣдь изъ горшковъ - то черепки останутся.
— Я кажись хорошо положила...
— Хорошо положила,—передразниваетъ Анфиса Михайловна,—вамъ все хорошо, только бы бить да коверкать, ничего хозяйскаго не жаль.
— Я кажись ничего не разбила...

— Ужъ молчи пожалуйста! ничего не разбила.

— Конечное дѣло ничего, у насъ ужъ можно разбить... Всей носуды-то первой, другой да и обчелся... — Молчи ты! Что ты тутъ высчитываешь. — Что мнѣ молчать-то.
— Молчи, тварь негодная!
— А ежели тварь негодная, на что же тварь негодную держать, пожалуйте разсчетъ, я и уйду.
— A-а! Когда переѣздка, когда ты нужна, тогда тебѣ разсчетъ пожалуйте. Нѣтъ, матушка, погоди, я тебя выучу.
— Я ужъ учена, что меня учить-то. Это вотъ кофейникъ-то мода что-ль пойдетъ.

— Какъ и не сюда! Кофейникъ съ чугуномъ класть, чтобы помять.

— Ну кладите куда его тамъ нужно.
— Ты свое-то укладывай. А какъ уложишь, закрой корыто-то, да веревкой увяжи покрѣпче, чтобы не вывалилось что, а я туда пойду.

— Идите, идите, все сдѣлаю.

На скамейкѣ, въ тѣнистомъ углу полисадника, тихо разговаривая, сидѣли три дочери Анфисы Михайловны— Александра Григорьевна 26 лѣтъ, Марья Григорьевна 25 и Зинаида Григорьевна 24 лѣтъ.
— А жаль, что лѣто прошло, вздохнула Зинаида Григорьевна.
— Конечно жаль, — согласилась Александра Григорьевна,—тутъ хоть въ рощу уйдешь, мамашиной брапи не слышишь, а тамъ опять въ Москвѣ цѣлые дии пилить начнетъ.
— Опять же здѣсь балы,—замѣтила Марья Григорьевна.—Ну что, Шура, обратилась она къ старшей сестрѣ, какъ ты разсталась съ своимъ блондиномъ?
— Какъ разсталась,—вздохнувъ, проговорила Александра Григорьевна,—уѣхалъ опъ да и вся недолга... — Нѣтъ, мой обѣщалъ со мной видаться въ Москвѣ. — Держи карманъ! — Право.
— Очень ему нужно. Знаю я мущинъ-то.
Въ это время съ террассы раздался громкій голосъ Аифисы Михайловны.
— Батюшки свѣты, да куда же это вы всѣ запропастились? Маша, Шура, Зина!
— Ну, проворчала Марья Григорьевна,—пошла причитать.
Три сестрицы поднялись съ мѣста и тихими шагами направились къ террассѣ.
— Да идите иоскорѣе, ждать васъ что ли тутъ,— кричала Анфиса Михайловна.
— Что вамъ нужно-то? спросила Зинаида Григорьевна. — Что мнѣ нужно, слышите—что мнѣ нужно! Да вы посмотрите-ка, что въ комнатахъ-то дѣлается. Вы бы хоть платья-то свои въ сундуки убрали.
Сестры вошли въ комнату и молча принялись за уборку.
— Вѣдь это что-жь такое, Господи! кричала Анфиса Михайловна,—только бы балабелить, не нагулялись въ цѣлое-то лѣто.
{