— Ты, чай, поди—братъ Семенъ, слушаешь теперь меня, да и думаешь—ишь, дескать, мужикъ сиволапый, дурачина, разоврался?!... разсуждалъ Прохоръ Семеновичъ, дружески ударяя незнакомца по плечу.
— Нѣтъ, друже!... Скажу я тебѣ, если теперича раскинуть намъ съ тобой умомъ, да мнѣ разсказать тебѣ свои, значитъ, похожденія—то и выйдетъ, что я хоть и взаправду мужикъ сиволапый есть, не отъ бѣ
лой кости рожденъ—значитъ—а все-таки и не дуракъ!...
— Конечно, примѣрно сказать, я грамотности большой не обученъ, самъ урывками обучался—и потому звѣзды съ небесъ хватать не стану, да и считать ихъ тоже не буду, потому это все одно тоже будетъ, что изъ лужи въ лужу воду переливать!...
— А вотъ я тебѣ, братъ Семенъ, поразскажу сейчасъ—кто я былъ прежде и кто теперь, ты выслушай да и пораскинь умомъ тогда—взаправду-ли я дуракъ,
или какъ слѣдоваетъ человѣкъ съ здравымъ умомъ и въ головѣ у меня не селезенка али печенка вареная набита, а заправскіе мозги...
Прохоръ Семеновичъ пріостановился, расправилъ свою комолую бородку и, какъ бы понимая всю важность на
ступающаго момента, выпилъ предварительно еще чарку (имъ-же нѣсть числа, замѣчу въ скобкахъ) водки, закусилъ, крякнулъ и тогда уже началъ свой разсказъ...
— Память у меня, братъ Семенъ, скажу я тебѣ — здоровая, такая память, что дай Богъ всякому: я хоть вотъ теперь, примѣрно, выпилъ малую толику и за
тмѣніе ума чувствую, а все же изъ памяти своей не упускаю, какъ меня—бывало—бабушка, царство ей не
бесное, кислой соской кормила, да крапивой учила, когда я не слушался её и, стащивши съ посѣдѣвшей головы грязный повойникъ, принимался душить имъ мухъ, тысячами водившихся въ нашей избѣ...
— Дурашка!. Вѣдь и муха—созданіе Божіе и ея безпричинно бить не слѣдоваетъ—отвѣтишь, потому вся
кое дыханіе да хвалитъ Господа!... шамкала бабушка,
вырывала повойникъ и порола меия лозой, крапивой или тѣмъ-же повойникомъ—что первое поподалось подъ руку.
Строга, строга была, царство ей небесное —ну, извѣстно, безъ того и нельзя было обойдтись: надоѣдалъ я больно ужь ей разспросами разными да болтовней своей, потому любопытенъ не въ мѣру былъ...
Пристану, бывало, скажи да скажи —какъ да отъ чего я родился?!.
— Какой ты, Прошка, глупый!... скажетъ, бывало.— Отъ чего родился—вѣстимо отъ чего и всѣ: отъ воли Божіей!...
— А какъ?!, пристаешь съ своими разспросами.
— Ну,-какъ какъ?... Больно некстати дотошенъ сталъ!...
— Нѣтъ, бабушка, скажи!... липнешь къ ней.
— Извѣстно какъ, скажетъ,—ворона въ пузырѣ принесла!...
— А какъ-же, молъ, Аксютку Чекину не ворона въ пузырѣ принесла, а мать въ полѣ подъ былинкой нашла?...
— И это, говоритъ, бываетъ!... По разному родятся: однихъ ворона въ пузырѣ принесетъ, другихъ подъ былинкой въ полѣ найдутъ!...
— ЬІу, а ты—молъ—бабушка какъ родилась: въ пузырѣ, или подъ былинкой въ полѣ?!...
— Дурашка глупенькое!... скажетъ только, разсмѣется и лозой, али бы крапивой любовно такъ по заду постегаетъ, а все—бывало—не скажетъ, покойница,
какъ я родился; только уже много послѣ, когда кислую соску смѣнялъ на щи да на кашицу, да вмѣстѣ съ другими ребятами-ногодками сталъ въ лѣсъ по ягоды ша
таться—узпалъ я, что родился отъ закоппаго отца и матери, Семена Веденѣева и Арины Пахомовой Сунду
ковыхъ! Батюшка мой, подобно бабушкѣ, тоже любилъ поучить сына лозой и пошколить крапивой, да—признаться сказать—и слѣдовало: пока я былъ еще пар
нишкой, ну—еще туда-сюда, слушался отца, а какъ въ силу-то, да въ лѣта—такъ и совсѣмъ изъ воли ро
дительской вышелъ: охотой началъ баловаться, дѣло нужное упускать и отца тѣмъ разстраивать!...
Даромъ что родитель мой былъ, а подѣлать со мной ничего не могъ: и лозами стегалъ, и недоуздкомъ про
бовалъ, и возжами возилъ по спинѣ, а разъ даже на кухнѣ цѣпомъ поподчивалъ и то ничего не помогало—
возьму ружье и драло въ лѣсъ, не разбирая — худоли, хорошо-ли, ведро или ненастье, есть работа или нѣтъ...
Училъ, училъ отецъ—такъ и бросилъ...
— Хоть бы ты, говоритъ, лядащій эдакій, съ глазъ моихъ куда нибудь сгинулъ, все бы мнѣ легче было!...
— Ничего я ему на это не сказалъ, а только изъ ума сказанныхъ словъ не выпускалъ и если бы случай представился, непремѣнно бы удралъ, потому привыкъ больно шмонаться-то гдѣ нибудь и дома сидѣть лихота мнѣ была.—Зима настала, у насъ все съ отцемъ раздоръ идетъ; я все изъ ума не выпускаю, куда бы уле
петнуть, все случай изыскиваю... Вотъ, наконецъ, весна наступила, а съ ней вмѣстѣ и новая новинка, новая вѣсть къ намъ въ деревню залетѣла: стали мужики по деревнѣ гуторить, что по близости, верстахъ въ пятидесяти отъ нашей деревни, чугунка проходитъ—заработки, говорятъ, большіе но этимъ работамъ, а рабо
— Нѣтъ, друже!... Скажу я тебѣ, если теперича раскинуть намъ съ тобой умомъ, да мнѣ разсказать тебѣ свои, значитъ, похожденія—то и выйдетъ, что я хоть и взаправду мужикъ сиволапый есть, не отъ бѣ
лой кости рожденъ—значитъ—а все-таки и не дуракъ!...
— Конечно, примѣрно сказать, я грамотности большой не обученъ, самъ урывками обучался—и потому звѣзды съ небесъ хватать не стану, да и считать ихъ тоже не буду, потому это все одно тоже будетъ, что изъ лужи въ лужу воду переливать!...
— А вотъ я тебѣ, братъ Семенъ, поразскажу сейчасъ—кто я былъ прежде и кто теперь, ты выслушай да и пораскинь умомъ тогда—взаправду-ли я дуракъ,
или какъ слѣдоваетъ человѣкъ съ здравымъ умомъ и въ головѣ у меня не селезенка али печенка вареная набита, а заправскіе мозги...
Прохоръ Семеновичъ пріостановился, расправилъ свою комолую бородку и, какъ бы понимая всю важность на
ступающаго момента, выпилъ предварительно еще чарку (имъ-же нѣсть числа, замѣчу въ скобкахъ) водки, закусилъ, крякнулъ и тогда уже началъ свой разсказъ...
— Память у меня, братъ Семенъ, скажу я тебѣ — здоровая, такая память, что дай Богъ всякому: я хоть вотъ теперь, примѣрно, выпилъ малую толику и за
тмѣніе ума чувствую, а все же изъ памяти своей не упускаю, какъ меня—бывало—бабушка, царство ей не
бесное, кислой соской кормила, да крапивой учила, когда я не слушался её и, стащивши съ посѣдѣвшей головы грязный повойникъ, принимался душить имъ мухъ, тысячами водившихся въ нашей избѣ...
— Дурашка!. Вѣдь и муха—созданіе Божіе и ея безпричинно бить не слѣдоваетъ—отвѣтишь, потому вся
кое дыханіе да хвалитъ Господа!... шамкала бабушка,
вырывала повойникъ и порола меия лозой, крапивой или тѣмъ-же повойникомъ—что первое поподалось подъ руку.
Строга, строга была, царство ей небесное —ну, извѣстно, безъ того и нельзя было обойдтись: надоѣдалъ я больно ужь ей разспросами разными да болтовней своей, потому любопытенъ не въ мѣру былъ...
Пристану, бывало, скажи да скажи —какъ да отъ чего я родился?!.
— Какой ты, Прошка, глупый!... скажетъ, бывало.— Отъ чего родился—вѣстимо отъ чего и всѣ: отъ воли Божіей!...
— А какъ?!, пристаешь съ своими разспросами.
— Ну,-какъ какъ?... Больно некстати дотошенъ сталъ!...
— Нѣтъ, бабушка, скажи!... липнешь къ ней.
— Извѣстно какъ, скажетъ,—ворона въ пузырѣ принесла!...
— А какъ-же, молъ, Аксютку Чекину не ворона въ пузырѣ принесла, а мать въ полѣ подъ былинкой нашла?...
— И это, говоритъ, бываетъ!... По разному родятся: однихъ ворона въ пузырѣ принесетъ, другихъ подъ былинкой въ полѣ найдутъ!...
— ЬІу, а ты—молъ—бабушка какъ родилась: въ пузырѣ, или подъ былинкой въ полѣ?!...
— Дурашка глупенькое!... скажетъ только, разсмѣется и лозой, али бы крапивой любовно такъ по заду постегаетъ, а все—бывало—не скажетъ, покойница,
какъ я родился; только уже много послѣ, когда кислую соску смѣнялъ на щи да на кашицу, да вмѣстѣ съ другими ребятами-ногодками сталъ въ лѣсъ по ягоды ша
таться—узпалъ я, что родился отъ закоппаго отца и матери, Семена Веденѣева и Арины Пахомовой Сунду
ковыхъ! Батюшка мой, подобно бабушкѣ, тоже любилъ поучить сына лозой и пошколить крапивой, да—признаться сказать—и слѣдовало: пока я былъ еще пар
нишкой, ну—еще туда-сюда, слушался отца, а какъ въ силу-то, да въ лѣта—такъ и совсѣмъ изъ воли ро
дительской вышелъ: охотой началъ баловаться, дѣло нужное упускать и отца тѣмъ разстраивать!...
Даромъ что родитель мой былъ, а подѣлать со мной ничего не могъ: и лозами стегалъ, и недоуздкомъ про
бовалъ, и возжами возилъ по спинѣ, а разъ даже на кухнѣ цѣпомъ поподчивалъ и то ничего не помогало—
возьму ружье и драло въ лѣсъ, не разбирая — худоли, хорошо-ли, ведро или ненастье, есть работа или нѣтъ...
Училъ, училъ отецъ—такъ и бросилъ...
— Хоть бы ты, говоритъ, лядащій эдакій, съ глазъ моихъ куда нибудь сгинулъ, все бы мнѣ легче было!...
— Ничего я ему на это не сказалъ, а только изъ ума сказанныхъ словъ не выпускалъ и если бы случай представился, непремѣнно бы удралъ, потому привыкъ больно шмонаться-то гдѣ нибудь и дома сидѣть лихота мнѣ была.—Зима настала, у насъ все съ отцемъ раздоръ идетъ; я все изъ ума не выпускаю, куда бы уле
петнуть, все случай изыскиваю... Вотъ, наконецъ, весна наступила, а съ ней вмѣстѣ и новая новинка, новая вѣсть къ намъ въ деревню залетѣла: стали мужики по деревнѣ гуторить, что по близости, верстахъ въ пятидесяти отъ нашей деревни, чугунка проходитъ—заработки, говорятъ, большіе но этимъ работамъ, а рабо