трѣли ея подруги, а теперь никто пе могъ и позавидовать калѣкѣ, приковаппой къ своему скорбному ложу.
Безрукая она все-бы еще могла ходить отъ окна къ окну и питаться мірскимъ подавшемъ, по безногая— опа не имѣла возможности внушить состраданіе посе
лянамъ, которые обыкновенно весьма несочувственно относятся къ болѣзнямъ и скорбямъ человѣчества.
Горько и безнадежно разстилалась передъ Ѳеклой ея будущая, быть можетъ, долгая жизнь. Вздохнула Ѳекла и подумала:—Лучше-бъ мнѣ умереть...
Въ эту минуту послышались шаги и чья-то темная фигура заслонила собой лучъ солнца въ воротахъ.
Ѳекла не могла разглядѣть лицо остановившагося въ воротахъ мужчины, потому, что онъ стоялъ задомъ къ свѣту, а ему лице дѣвушки отчетливо выдѣлялось на темномъ фонѣ бревенчатыхъ стѣнъ.
— Чего тебѣ? батюшка пахать уѣхалъ, сказала Ѳекла. — Да вотъ тебя провѣдать... началъ гость.
— Митюха!... Митрій Яковличъ... спохватилась больная, напрасно безпокоился...
Митюха вошелъ въ сарай и сѣлъ на сѣно возлѣ Ѳеклы: помолчавъ, онъ съ легкимъ смущеніемъ сказалъ:
— Ты не серчай, Ѳекла Филипьевна... кабы ты здоровая была... а то вѣдь безногую кто-жъ возьметъ... я хоша и обѣщалъ тогда... Ѳекла махнула рукой:
— Нечего прошлое вспоминать,Митрій Яковличъ,я и тогда не повѣрила... Богъ съ тобой... Иди къ своей Ду
няхѣ... Но притворное равнодушіе Ѳеклы не выдержало и она заплакала.
— Чего плакать-то зря... Слезьми не пособишь... воля Божія. Прости Христа-ради... не серчай на меня... вотъ я по силѣ помочи гостинцу тебѣ изъ Москвы привезъ, кушай на здоровье, а эта трешница вамъ съ отцемъ па разживу, далъ бы больше, да и сами погорѣли, строиться надо, а но осени свадьба...—и Митюха поло
жилъ ей на колѣна калачь, связку баранокъ, да свертокъ чаю съ сахаромъ, накрывъ все это развернутой трехърублевой бумашкой.
Ѳекла нервно и раздраженно стряхнула съ своего платья подачку измѣнника.
— Не надо-ть, Митрій Яковлевичъ!... неси гостинцы къ своей нарѣченной, а я голодомъ не помру: Богъ, да добрые люди не оставятъ...
Митюха обиженно подобралъ отвергнутые подарки и пошелъ къ выходу говоря: Не угодно съ, какъ угодносъ... Наше вамъ почтенье-съ... — и онъ скрылся за воротами.
Ѳекла опустила голову на подушку и закрыла глаза. Свиданье съ Митюхой такъ ее разстроило, что послѣ
минутнаго облегченія, на нее нахлынуло совершенное отчаянье. Господи... прибери меня... такая жизнь хуже смерти... прошептала опа.
Снова раздались шаги и Ѳекла приподняла усталыя вѣки: въ воротахъ стоялъ большой, лохматый мужикъ, подпоясанный низко, почти подъ брюхомъ, съ кнутомъ въ рукахъ и въ картузѣ, сдвинутомъ на бокъ, постоявъ, да поглазѣвъ на Ѳеклу, онъ протяжно свистнулъ:
— Экъ тебя перевернуло!... Плохо дѣло, братъ Ѳеколка сказалъ онъ.
Ѳекла словно ожила:
— Дядя Иванъ, никакъ это ты? воскликнула она.
— А то кто-жъ!... Я самый и есть... Ѣхалъ изъ Боровска съ поросятами, думаю: дай заѣду къ свату Филиппу... Ну, не чаялъ я, что замѣсто вашей деревни увижу однѣ головешки... Ловко пострѣлята спалили, нечего сказать... пороть бы надо... А-ты то? изъ чего
хлопотала, да себя увѣчила? Вѣдь матери-то твоей давно помирать пора, ну пущай бы и горѣла. Ботъ, Ду
няшка, братъ, молодецъ... Мать укладку изъ огня тащитъ, а она ее за шубейкой послала на вѣрную по
гибель... За-то и женихъ богатый беретъ, потому
дѣвка-то ловкая, не то что ты!...—и Иванъ захохоталъ надъ своей остротой.
Ѳекла молчала. Что могла она сказать въ объясненіе своего поступка? Понялъ ли бы ее добродушный, но огрубѣлый дядя, еслибъ она повѣдала ему, что и теперь, когда мать ея умерла, опа не считала напрасной свою жертву, давшую старухѣ двѣ недѣли жизни и тихую, христіанскую кончину? Развѣ могли эти черствые люди сочувствовать и оцѣнить ея самопожертвованье изъ любви къ матери?
— Ну что толковать? Знать Божья на то воля!... продолжалъ Иванъ.—Вотъ что: хозяйка моя, а твоя тетка, наказывала мнѣ тебя привезти: что тебѣ тутъ валяться и пить-то небось подать пе кому, а у меня ребятъ много, будутъ за тобой ухаживать, ну и харчито у меня носытнѣе. чѣмъ у васъ... Тутъ какіе харчи, когда вся деревня въ двухъ печкахъ горшки пихаютъ, да и печки- то безъ трубъ на пепелище торчатъ... Дѣло ваше плохо...
Дѣйствительно погорѣльцы, живя въ сараяхъ, варили пищу въ уцѣлѣпишхъ на пожарищѣ печкахъ.
Ѳекла съ благодарностью приняла предложеніе дяди. Иванъ паросятникъ, уложивъ ее на телегу рядомъ съ клѣткой, въ которой барахтались бѣлыя изъ-розова свинки, шагомъ, легонько повезъ погорѣлку въ свою деревню, верстъ за иятнатцать.
Мѣсяца черезъ два Ѳекла поправилась.
Къ Покрову озерцовцы кое какъ построились; жители
Безрукая она все-бы еще могла ходить отъ окна къ окну и питаться мірскимъ подавшемъ, по безногая— опа не имѣла возможности внушить состраданіе посе
лянамъ, которые обыкновенно весьма несочувственно относятся къ болѣзнямъ и скорбямъ человѣчества.
Горько и безнадежно разстилалась передъ Ѳеклой ея будущая, быть можетъ, долгая жизнь. Вздохнула Ѳекла и подумала:—Лучше-бъ мнѣ умереть...
Въ эту минуту послышались шаги и чья-то темная фигура заслонила собой лучъ солнца въ воротахъ.
Ѳекла не могла разглядѣть лицо остановившагося въ воротахъ мужчины, потому, что онъ стоялъ задомъ къ свѣту, а ему лице дѣвушки отчетливо выдѣлялось на темномъ фонѣ бревенчатыхъ стѣнъ.
— Чего тебѣ? батюшка пахать уѣхалъ, сказала Ѳекла. — Да вотъ тебя провѣдать... началъ гость.
— Митюха!... Митрій Яковличъ... спохватилась больная, напрасно безпокоился...
Митюха вошелъ въ сарай и сѣлъ на сѣно возлѣ Ѳеклы: помолчавъ, онъ съ легкимъ смущеніемъ сказалъ:
— Ты не серчай, Ѳекла Филипьевна... кабы ты здоровая была... а то вѣдь безногую кто-жъ возьметъ... я хоша и обѣщалъ тогда... Ѳекла махнула рукой:
— Нечего прошлое вспоминать,Митрій Яковличъ,я и тогда не повѣрила... Богъ съ тобой... Иди къ своей Ду
няхѣ... Но притворное равнодушіе Ѳеклы не выдержало и она заплакала.
— Чего плакать-то зря... Слезьми не пособишь... воля Божія. Прости Христа-ради... не серчай на меня... вотъ я по силѣ помочи гостинцу тебѣ изъ Москвы привезъ, кушай на здоровье, а эта трешница вамъ съ отцемъ па разживу, далъ бы больше, да и сами погорѣли, строиться надо, а но осени свадьба...—и Митюха поло
жилъ ей на колѣна калачь, связку баранокъ, да свертокъ чаю съ сахаромъ, накрывъ все это развернутой трехърублевой бумашкой.
Ѳекла нервно и раздраженно стряхнула съ своего платья подачку измѣнника.
— Не надо-ть, Митрій Яковлевичъ!... неси гостинцы къ своей нарѣченной, а я голодомъ не помру: Богъ, да добрые люди не оставятъ...
Митюха обиженно подобралъ отвергнутые подарки и пошелъ къ выходу говоря: Не угодно съ, какъ угодносъ... Наше вамъ почтенье-съ... — и онъ скрылся за воротами.
Ѳекла опустила голову на подушку и закрыла глаза. Свиданье съ Митюхой такъ ее разстроило, что послѣ
минутнаго облегченія, на нее нахлынуло совершенное отчаянье. Господи... прибери меня... такая жизнь хуже смерти... прошептала опа.
Снова раздались шаги и Ѳекла приподняла усталыя вѣки: въ воротахъ стоялъ большой, лохматый мужикъ, подпоясанный низко, почти подъ брюхомъ, съ кнутомъ въ рукахъ и въ картузѣ, сдвинутомъ на бокъ, постоявъ, да поглазѣвъ на Ѳеклу, онъ протяжно свистнулъ:
— Экъ тебя перевернуло!... Плохо дѣло, братъ Ѳеколка сказалъ онъ.
Ѳекла словно ожила:
— Дядя Иванъ, никакъ это ты? воскликнула она.
— А то кто-жъ!... Я самый и есть... Ѣхалъ изъ Боровска съ поросятами, думаю: дай заѣду къ свату Филиппу... Ну, не чаялъ я, что замѣсто вашей деревни увижу однѣ головешки... Ловко пострѣлята спалили, нечего сказать... пороть бы надо... А-ты то? изъ чего
хлопотала, да себя увѣчила? Вѣдь матери-то твоей давно помирать пора, ну пущай бы и горѣла. Ботъ, Ду
няшка, братъ, молодецъ... Мать укладку изъ огня тащитъ, а она ее за шубейкой послала на вѣрную по
гибель... За-то и женихъ богатый беретъ, потому
дѣвка-то ловкая, не то что ты!...—и Иванъ захохоталъ надъ своей остротой.
Ѳекла молчала. Что могла она сказать въ объясненіе своего поступка? Понялъ ли бы ее добродушный, но огрубѣлый дядя, еслибъ она повѣдала ему, что и теперь, когда мать ея умерла, опа не считала напрасной свою жертву, давшую старухѣ двѣ недѣли жизни и тихую, христіанскую кончину? Развѣ могли эти черствые люди сочувствовать и оцѣнить ея самопожертвованье изъ любви къ матери?
— Ну что толковать? Знать Божья на то воля!... продолжалъ Иванъ.—Вотъ что: хозяйка моя, а твоя тетка, наказывала мнѣ тебя привезти: что тебѣ тутъ валяться и пить-то небось подать пе кому, а у меня ребятъ много, будутъ за тобой ухаживать, ну и харчито у меня носытнѣе. чѣмъ у васъ... Тутъ какіе харчи, когда вся деревня въ двухъ печкахъ горшки пихаютъ, да и печки- то безъ трубъ на пепелище торчатъ... Дѣло ваше плохо...
Дѣйствительно погорѣльцы, живя въ сараяхъ, варили пищу въ уцѣлѣпишхъ на пожарищѣ печкахъ.
Ѳекла съ благодарностью приняла предложеніе дяди. Иванъ паросятникъ, уложивъ ее на телегу рядомъ съ клѣткой, въ которой барахтались бѣлыя изъ-розова свинки, шагомъ, легонько повезъ погорѣлку въ свою деревню, верстъ за иятнатцать.
Мѣсяца черезъ два Ѳекла поправилась.
Къ Покрову озерцовцы кое какъ построились; жители