...Въ Коломнѣ нѣкогда драгунскій полкъ стоялъ, Онъ жизнь Коломейцевъ отчасти оживлялъ,
...Я вспомнить не могу безъ злобы и печали,
Какъ разъ Татьянинъ день въ Коломнѣ мы встрѣчали. Студентомъ я тогда на третьемъ курсѣ былъ, По старой памяти въ Коломну прикатилъ.
Въ моей душѣ въ тотъ день витали роемъ грезы, Но -здѣсь я увидалъ всю пошлость грубой прозы,
И былъ разбитъ эдемъ прекрасныхъ грезъ моихъ, Хотѣлось бросить мнѣ облитый желчью стихъ, Хотѣлось мнѣ жрецамъ коломенской рутины
Всю пошлость выяснить провинціальной тины... Изъ чувства такта я ни слова не сказалъ.
Но въ ту же ночь въ Москву позорно я сбѣжалъ... Добавлю же еще немного о Коломнѣ,
Хоть родину громить довольно не легко мнѣ. Коломна родиной считается горшковъ
(Какъ прозаично быть въ числѣ ея сыновъ!)
Здѣсь отдается день весь мелочнымъ заботамъ, И въ баню ходятъ всѣ усердно по субботамъ.
Здѣсь очень много есть почтеннѣйшихъ людей, По улицамъ всегда идутъ стада свиней. Коломна славится прекрасной пастилою,
Но надо ѣсть ее съ слабительной водою— Для угощенія вліятельныхъ гостей
Отъ Эйнемъ пастилу везутъ въ сей градъ скорѣй... ...Я плачу о тебѣ съ безумною тоской, Коломна милая, мой городокъ родной!
Пусть жизнь твоихъ сыновъ — мертвящій сонъ, могила, Пусть чувства лучшія во мнѣ ты загрязнила, Но все же помню я, мой городокъ, тебя И плачу надъ тобой, тоскуя и любя.
Я вновь лечу къ тебѣ на крыльяхъ свѣтлой грезы,
И падаютъ изъ глазъ на домъ нашъ старый слезы... Нашъ старый, бѣлый домъ, со всѣхъ сторонъ въ садахъ, Мнѣ вновь рисуется въ лазоревыхъ мечтахъ, Мнѣ вновь рисуются младенческіе годы,
Дни дѣтства милаго, дни счастья и свободы. Гимназія съ ея классическою тьмой
Рисуется теперь не страшной мнѣ тюрьмой, И выплываютъ вновь таинственныя сказки, И мамы дорогой единственныя ласки...
Я вновь живу теперь волшебнымъ, чуднымъ сномъ, Съ восторгомъ я вхожу въ нашъ старый, бѣлый домъ, И струны порвались моей суровой лиры,
Сарказму мѣста нѣтъ, нѣтъ мѣста для сатиры...
Мечтательный рыцарь.
Б. театръ. Сборы у насъ держатся только на гг. Шаляпинѣ и Собиновѣ, какъ земля на двухъ китахъ. Эти господа, такъ какъ контрактъ ихъ скоро кончается, заламываютъ съ насъ такую цѣну, что чертямъ тошно становится. Ничего не подѣлаешь — плакать будемъ, а дадимъ.
М. театр-ъ. Сборы дѣлаемъ не особенно большіе, потому что ставимъ пьесы хотя и новыя, но мало интересныя.
Новый театр-ь. Участвуютъ, по обыкновенію, молодыя силы (самому молодому не менѣе 40 лѣтъ). Публика—контромарочники, родственники и знакомые артистовъ.
Театр-ь Солодовникова. Стараемся всѣми силами заслужить симпатіи публики и во что бы то ни стало достигнемъ этого.
Театр-ь Норша. Единственная боевая пьеса—это „Дѣти Ванюшина“, которая идетъ постоянно съ аншлагомъ. Хотя въ общемъ и отъ другихъ пьесъ, голуба моя, наживаемъ денежки.
Интернаціональный театр-ъ. Москва наголодалась безъ русской оперетки, а потому съ восторгомъ принимаетъ своихъ любимцевъ г. Блюменталь-Тамарина и г-жу Никитину.
Театр-ь „Акваріѵм-ь“. Аіщюпренорша можетъ смѣло спѣть: „Я играю, слезъ не знаю,
Для меня все - трынъ трава!..“
Театръ „Омонъ“. Сегодня, какъ вчера, завтра, какъ сегодня, словомъ perpetuum mobile.
О - О — О.
исповѣдь СЫНА XX В.
....То были для меня ужасныя минуты — минуты страшной тоски и безнадежнаго отчаянія...
Мой мозгъ, насквозь пропитанный алкоголемъ, отказался мнѣ повиноваться: онъ создавалъ мнѣ, помимо мо
его желанія, рядъ различныхъ образовъ, смѣнить которые я былъ не въ силахъ и, какъ посторонній зритель, могъ созерцать только развертывающуюся передо мною пеструю панораму отрывочныхъ представленій...
Мое бѣдное, больное сердце трепетало, какъ подстрѣленная птица, готовясь разорваться на части, и я ежеминутно хватался за грудь, думая, что вотъ сейчасъ наступитъ конецъ...
А образы спутанной вереницей проходили въ моемъ сознаніи одинъ за другимъ...
Вотъ припомнился мнѣ семилѣтній босоногій мальчуганъ, грязный оборвышъ, котораго я встрѣтилъ на дорогѣ въ осеннюю холодную пору. Онъ умиралъ тогда отъ голода и холода... я могъ помочь ему, но... почему-то не за
хотѣлъ... Гдѣ онъ теперь?.. Можетъ-быть умеръ тогда и можетъ-быть умираетъ теперь гдѣ-нибудь въ полѣ или въ лѣсу на грязной дорогѣ... А вотъ и такой же мальчучанъ, сапожникъ Ѳедька, котораго на моихъ глазахъ полосовалъ ременнымъ шпандыремъ его воспитатель, деревенскій сапожникъ. И я не заступился за него — я не хотѣлъ вмѣшиваться въ чужія дѣла.
...А гдѣ теперь Лиза, Катя, Маша и цѣлая вереница молодыхъ женщинъ и дѣвушекъ?.. Гдѣ онѣ?.. У многихъ изъ нихъ должны быть дѣти — Ѳедьки, Макарки, Ваньки, Гришки, не имѣющіе ни отца, ни матери, а родившіеся отъ „тетокъ“... Гдѣ они теперь? Можетъ быть умираютъ отъ холода и голода, а можетъ быть полосуетъ ихъ те
перь по ихъ дѣтскимъ крохотнымъ спинкамъ ременнымъ шпандыремъ безсердечный сапожникъ... И сколько такихъ Макарокъ, Ванекъ, Гришекъ безвѣстно страдаютъ на свѣтѣ!..
И крупныя слезы катились по моимъ небритымъ, опухшимъ отъ пьянства, щекамъ... Простите, читатель!.. Это были не слезы, а водка... я плакалъ, потому что былъ въ то время полупьяное животное съ разбитыми нервами, а не человѣкъ...
Прошло съ тѣхъ поръ полгода. Врачебное искусство сдѣлало свое дѣло. Мои нервы укрѣпились, и я снова сдѣлался разумнымъ трезвымъ человѣкомъ. Я здраво гля
жу на вещи, я возродился!.. Я очень часто лицомъ къ лицу встрѣчаю нищету, „чахлую, блѣдную, жалкую, бѣдную“, позорно склоняющую голову передъ всѣмъ и каждымъ, встрѣчаю и... равнодушно прохожу мимо.
Страданіе — удѣлъ человѣка! „Чтобъ одного возвеличить, судьба тысячи жертвъ уноситъ, даромъ ничто не дается — борьба жертвъ искупительныхъ проситъ“, резонно разсуждаю я словами поэта. Да, господа, я теперь ра
зумный трезвый человѣкъ, а не полупьяное животное съ разбитыми нервами.
А. Баловъ.
...Я вспомнить не могу безъ злобы и печали,
Какъ разъ Татьянинъ день въ Коломнѣ мы встрѣчали. Студентомъ я тогда на третьемъ курсѣ былъ, По старой памяти въ Коломну прикатилъ.
Въ моей душѣ въ тотъ день витали роемъ грезы, Но -здѣсь я увидалъ всю пошлость грубой прозы,
И былъ разбитъ эдемъ прекрасныхъ грезъ моихъ, Хотѣлось бросить мнѣ облитый желчью стихъ, Хотѣлось мнѣ жрецамъ коломенской рутины
Всю пошлость выяснить провинціальной тины... Изъ чувства такта я ни слова не сказалъ.
Но въ ту же ночь въ Москву позорно я сбѣжалъ... Добавлю же еще немного о Коломнѣ,
Хоть родину громить довольно не легко мнѣ. Коломна родиной считается горшковъ
(Какъ прозаично быть въ числѣ ея сыновъ!)
Здѣсь отдается день весь мелочнымъ заботамъ, И въ баню ходятъ всѣ усердно по субботамъ.
Здѣсь очень много есть почтеннѣйшихъ людей, По улицамъ всегда идутъ стада свиней. Коломна славится прекрасной пастилою,
Но надо ѣсть ее съ слабительной водою— Для угощенія вліятельныхъ гостей
Отъ Эйнемъ пастилу везутъ въ сей градъ скорѣй... ...Я плачу о тебѣ съ безумною тоской, Коломна милая, мой городокъ родной!
Пусть жизнь твоихъ сыновъ — мертвящій сонъ, могила, Пусть чувства лучшія во мнѣ ты загрязнила, Но все же помню я, мой городокъ, тебя И плачу надъ тобой, тоскуя и любя.
Я вновь лечу къ тебѣ на крыльяхъ свѣтлой грезы,
И падаютъ изъ глазъ на домъ нашъ старый слезы... Нашъ старый, бѣлый домъ, со всѣхъ сторонъ въ садахъ, Мнѣ вновь рисуется въ лазоревыхъ мечтахъ, Мнѣ вновь рисуются младенческіе годы,
Дни дѣтства милаго, дни счастья и свободы. Гимназія съ ея классическою тьмой
Рисуется теперь не страшной мнѣ тюрьмой, И выплываютъ вновь таинственныя сказки, И мамы дорогой единственныя ласки...
Я вновь живу теперь волшебнымъ, чуднымъ сномъ, Съ восторгомъ я вхожу въ нашъ старый, бѣлый домъ, И струны порвались моей суровой лиры,
Сарказму мѣста нѣтъ, нѣтъ мѣста для сатиры...
Мечтательный рыцарь.
Б. театръ. Сборы у насъ держатся только на гг. Шаляпинѣ и Собиновѣ, какъ земля на двухъ китахъ. Эти господа, такъ какъ контрактъ ихъ скоро кончается, заламываютъ съ насъ такую цѣну, что чертямъ тошно становится. Ничего не подѣлаешь — плакать будемъ, а дадимъ.
М. театр-ъ. Сборы дѣлаемъ не особенно большіе, потому что ставимъ пьесы хотя и новыя, но мало интересныя.
Новый театр-ь. Участвуютъ, по обыкновенію, молодыя силы (самому молодому не менѣе 40 лѣтъ). Публика—контромарочники, родственники и знакомые артистовъ.
Театр-ь Солодовникова. Стараемся всѣми силами заслужить симпатіи публики и во что бы то ни стало достигнемъ этого.
Театр-ь Норша. Единственная боевая пьеса—это „Дѣти Ванюшина“, которая идетъ постоянно съ аншлагомъ. Хотя въ общемъ и отъ другихъ пьесъ, голуба моя, наживаемъ денежки.
Интернаціональный театр-ъ. Москва наголодалась безъ русской оперетки, а потому съ восторгомъ принимаетъ своихъ любимцевъ г. Блюменталь-Тамарина и г-жу Никитину.
Театр-ь „Акваріѵм-ь“. Аіщюпренорша можетъ смѣло спѣть: „Я играю, слезъ не знаю,
Для меня все - трынъ трава!..“
Театръ „Омонъ“. Сегодня, какъ вчера, завтра, какъ сегодня, словомъ perpetuum mobile.
О - О — О.
исповѣдь СЫНА XX В.
....То были для меня ужасныя минуты — минуты страшной тоски и безнадежнаго отчаянія...
Мой мозгъ, насквозь пропитанный алкоголемъ, отказался мнѣ повиноваться: онъ создавалъ мнѣ, помимо мо
его желанія, рядъ различныхъ образовъ, смѣнить которые я былъ не въ силахъ и, какъ посторонній зритель, могъ созерцать только развертывающуюся передо мною пеструю панораму отрывочныхъ представленій...
Мое бѣдное, больное сердце трепетало, какъ подстрѣленная птица, готовясь разорваться на части, и я ежеминутно хватался за грудь, думая, что вотъ сейчасъ наступитъ конецъ...
А образы спутанной вереницей проходили въ моемъ сознаніи одинъ за другимъ...
Вотъ припомнился мнѣ семилѣтній босоногій мальчуганъ, грязный оборвышъ, котораго я встрѣтилъ на дорогѣ въ осеннюю холодную пору. Онъ умиралъ тогда отъ голода и холода... я могъ помочь ему, но... почему-то не за
хотѣлъ... Гдѣ онъ теперь?.. Можетъ-быть умеръ тогда и можетъ-быть умираетъ теперь гдѣ-нибудь въ полѣ или въ лѣсу на грязной дорогѣ... А вотъ и такой же мальчучанъ, сапожникъ Ѳедька, котораго на моихъ глазахъ полосовалъ ременнымъ шпандыремъ его воспитатель, деревенскій сапожникъ. И я не заступился за него — я не хотѣлъ вмѣшиваться въ чужія дѣла.
...А гдѣ теперь Лиза, Катя, Маша и цѣлая вереница молодыхъ женщинъ и дѣвушекъ?.. Гдѣ онѣ?.. У многихъ изъ нихъ должны быть дѣти — Ѳедьки, Макарки, Ваньки, Гришки, не имѣющіе ни отца, ни матери, а родившіеся отъ „тетокъ“... Гдѣ они теперь? Можетъ быть умираютъ отъ холода и голода, а можетъ быть полосуетъ ихъ те
перь по ихъ дѣтскимъ крохотнымъ спинкамъ ременнымъ шпандыремъ безсердечный сапожникъ... И сколько такихъ Макарокъ, Ванекъ, Гришекъ безвѣстно страдаютъ на свѣтѣ!..
И крупныя слезы катились по моимъ небритымъ, опухшимъ отъ пьянства, щекамъ... Простите, читатель!.. Это были не слезы, а водка... я плакалъ, потому что былъ въ то время полупьяное животное съ разбитыми нервами, а не человѣкъ...
Прошло съ тѣхъ поръ полгода. Врачебное искусство сдѣлало свое дѣло. Мои нервы укрѣпились, и я снова сдѣлался разумнымъ трезвымъ человѣкомъ. Я здраво гля
жу на вещи, я возродился!.. Я очень часто лицомъ къ лицу встрѣчаю нищету, „чахлую, блѣдную, жалкую, бѣдную“, позорно склоняющую голову передъ всѣмъ и каждымъ, встрѣчаю и... равнодушно прохожу мимо.
Страданіе — удѣлъ человѣка! „Чтобъ одного возвеличить, судьба тысячи жертвъ уноситъ, даромъ ничто не дается — борьба жертвъ искупительныхъ проситъ“, резонно разсуждаю я словами поэта. Да, господа, я теперь ра
зумный трезвый человѣкъ, а не полупьяное животное съ разбитыми нервами.
А. Баловъ.