Какъ - то, перечитывая мемуары Бенвенуто Челлини, я поразился огромнымъ количествомъ событій въ этой жизни средневѣкового худож
ника авантюриста: сколько бѣгствъ, убійствъ, неожиданностей, потерь и находокъ, любвей и дружбъ. По истинѣ средній нашъ современникъ за всю жизнь не отмѣтитъ столько событій, сколько встрѣчалъ ихъ Челлини за
короткую дорогу отъ дома до заставы! Но таковъ былъ не одинъ Челлини, а и всѢ тогдашніе, а и вся тогдашняя жизнь съ ея разбойниками, герцо
гами, монахами, шпагами, мандолинами. И только тотъ былъ въ ту пору интересенъ и богатъ переживаніями, кто двигался и поступалъ, а си
дѣвшій на мѣстѣ былъ лишенъ переживаній, самой жизни, — сидѣвшій на мѣстѣ былъ подобенъ камню при дорогѣ, о которомъ нечего сказать.
Естественно, что и сцена, даже при изображеніи генія бездѣйствія Гамлета, должна была наполняться герцогами, шпагами, убійствами, поступками хотя бы около, хотя бы вокругъ — иначе вѣдь нѣтъ живого человѣка!
Но перешагните нѣсколько столѣтій, и вотъ передъ вами жизнь... ну хотя бы Ницше, самаго трагическаго героя современности. Гдѣ въ его жизни событія, и движеніе и поступки? Ихъ нѣтъ. Въ пору молодости, когда Ницше еще двигался и что-то дѣлалъ въ формѣ прусскаго солдата, онъ былъ наименѣе драматиченъ: драма начинается какъ-разъ съ того мо
мента, когда въ жизни воцаряются бездѣйствіе и тишина кабинета. Тутъ и мучительная переоцѣнка всѣхъ цѣнностей, и трагическая борьба, и разрывъ съ Вагнеромъ, и обольстительный Заратустра. А что же сцена?
А сцена безсильна и нѣма. Покорная непреложному закону дѣйствія, она отказывается и не можетъ дать столь намъ близкаго и важнаго и необходимаго Ницше, но зато предлагаетъ въ огромномъ количествѣ уже ненужнаго, пережитаго, пустого Челлини съ его бутафорскими шпа
гами. Жизнь ушла внутрь, а сцена осталась за порогомъ. Поймите это, — и вы поймете, почему за послѣднія десятки лѣтъ ни одна драма не достигла высоты современнаго романа и не сравнялась съ нимъ; почему Достоевскій не написалъ ни одной драмы; почему Толстой, столь глубокій въ ро
манѣ, въ драмѣ своей примитивенъ; почему хитрецъ Меттерлинкъ мысли свои одѣлъ въ штаны, а сомнѣнія заставилъ бѣгать по сценѣ. Прослѣдите до конца мою мысль, и вы поймете, почему такъ очаровательно-сцениченъ (и такъ уже не нуженъ) Островскій, имѣвшій опору въ бытѣ, и почему такъ нуженъ и такъ несцениченъ Чеховъ. Держались еще за бытъ и этно
графію, но вотъ негръ надѣлъ цилиндръ и манишку, Брусковъ поѣхалъ въ кембриджскій университетъ, — конецъ быту и этнографіи!
ника авантюриста: сколько бѣгствъ, убійствъ, неожиданностей, потерь и находокъ, любвей и дружбъ. По истинѣ средній нашъ современникъ за всю жизнь не отмѣтитъ столько событій, сколько встрѣчалъ ихъ Челлини за
короткую дорогу отъ дома до заставы! Но таковъ былъ не одинъ Челлини, а и всѢ тогдашніе, а и вся тогдашняя жизнь съ ея разбойниками, герцо
гами, монахами, шпагами, мандолинами. И только тотъ былъ въ ту пору интересенъ и богатъ переживаніями, кто двигался и поступалъ, а си
дѣвшій на мѣстѣ былъ лишенъ переживаній, самой жизни, — сидѣвшій на мѣстѣ былъ подобенъ камню при дорогѣ, о которомъ нечего сказать.
Естественно, что и сцена, даже при изображеніи генія бездѣйствія Гамлета, должна была наполняться герцогами, шпагами, убійствами, поступками хотя бы около, хотя бы вокругъ — иначе вѣдь нѣтъ живого человѣка!
Но перешагните нѣсколько столѣтій, и вотъ передъ вами жизнь... ну хотя бы Ницше, самаго трагическаго героя современности. Гдѣ въ его жизни событія, и движеніе и поступки? Ихъ нѣтъ. Въ пору молодости, когда Ницше еще двигался и что-то дѣлалъ въ формѣ прусскаго солдата, онъ былъ наименѣе драматиченъ: драма начинается какъ-разъ съ того мо
мента, когда въ жизни воцаряются бездѣйствіе и тишина кабинета. Тутъ и мучительная переоцѣнка всѣхъ цѣнностей, и трагическая борьба, и разрывъ съ Вагнеромъ, и обольстительный Заратустра. А что же сцена?
А сцена безсильна и нѣма. Покорная непреложному закону дѣйствія, она отказывается и не можетъ дать столь намъ близкаго и важнаго и необходимаго Ницше, но зато предлагаетъ въ огромномъ количествѣ уже ненужнаго, пережитаго, пустого Челлини съ его бутафорскими шпа
гами. Жизнь ушла внутрь, а сцена осталась за порогомъ. Поймите это, — и вы поймете, почему за послѣднія десятки лѣтъ ни одна драма не достигла высоты современнаго романа и не сравнялась съ нимъ; почему Достоевскій не написалъ ни одной драмы; почему Толстой, столь глубокій въ ро
манѣ, въ драмѣ своей примитивенъ; почему хитрецъ Меттерлинкъ мысли свои одѣлъ въ штаны, а сомнѣнія заставилъ бѣгать по сценѣ. Прослѣдите до конца мою мысль, и вы поймете, почему такъ очаровательно-сцениченъ (и такъ уже не нуженъ) Островскій, имѣвшій опору въ бытѣ, и почему такъ нуженъ и такъ несцениченъ Чеховъ. Держались еще за бытъ и этно
графію, но вотъ негръ надѣлъ цилиндръ и манишку, Брусковъ поѣхалъ въ кембриджскій университетъ, — конецъ быту и этнографіи!