Я не говорю, что событія прекратились — никто не дѣйствуетъ— исторія прекратила свое теченіе. Нѣтъ: дневникъ происшествій еще доста
точно полонъ, достаточно еще убійствъ и самоубійствъ, сложныхъ обма
новъ, искусныхъ дѣйственныхъ комбинацій, живой и дѣйственной борьбы съ оружіемъ въ рукахъ, но... драматическая цѣнность всего этого понизи
лась. Жизнь стала психологичнѣе, если можно такъ выразиться, въ рядъ съ первичными страстями и „вѣчными“ героями драмы: любовью и голодомъ, — всталъ новый герой: интеллектъ. Не голодъ, не любовь, не честолюбіе: мысль, — человѣческая мысль, въ ея страданіяхъ, радостяхъ и борьбѣ, — вотъ кто истинный герой современной жизни, а, стало-быть, вотъ кому и первенство въ драмѣ. Даже плохіе драматурги, плохая пу
блика современности начали понимать, что внѣшнее оказательство борьбы, сколько бы ни проливать кропи на сценѣ, есть наименѣе въ борьбѣ драма
тическое. Не тотъ моментъ драматиченъ, когда рабочій идетъ на улицу, а тотъ, когда его слуха впервые касаются глаголы новой жизни, когда его еще робкая, безсильная и инертная мысль вдругъ вздымается на дыбы, какъ разъяренный конь, единымъ скачкомъ уноситъ всадника въ свѣтозарную страну чудесъ. Не тотъ моментъ драматиченъ, когда по требованію фабриканта yжe прибыли солдаты и готовятъ ружья, а тотъ, когда въ тиши ноч
ныхъ безсонныхъ размышленій фабрикантъ борется съ двумя правдами
и ни одной изъ нихъ не можетъ принять ни совѣстью, ни издерганнымъ
умомъ своимъ. То же и въ современной любви, — даже въ ней, и во всякомъ глубокомъ проявленіи жизни — отъ внѣшняго выраженія въ поступкахъ дѣйствіе ушло въ глубину и кажущуюся неподвижность переживаній.
Интересная подробность. Когда-то для одинокихъ и наиболѣе важныхъ мыслей и чувствъ героя существовалъ монологъ, но нынѣшняя реалисти
ческая драма уничтожила и эту послѣднюю, довольно жалкую возможность уйти въ глубину: монологъ упраздненъ. Курьезно, къ какимъ хитростямъ и отводамъ глазъ прибѣгаютъ драматурги, чувствуя необходимость хотя бы въ коротенькомъ монологѣ, но не смѣя открыто обратиться къ нему: хоть съ глухимъ старикомъ, хоть съ печкой, хоть съ перчаткой, но только не одинъ разговаривай на сценѣ — неестественно, нс похоже на жизнь. А это пoxoже на жизнь: совершать, не останавливаясь, поступки, болтать непре
рывно, какъ развеселившемуся попугаю, и ни разу глубоко, больше чѣмъ на двадцать секундъ, не задуматься!
Переписываютъ по образцамъ мастеровъ все одинъ и тотъ же старый портретъ жизни, не замѣчая, что сходство давно yже утрачено, что не живое лицо они пишутъ, а только копируютъ старую картину.
точно полонъ, достаточно еще убійствъ и самоубійствъ, сложныхъ обма
новъ, искусныхъ дѣйственныхъ комбинацій, живой и дѣйственной борьбы съ оружіемъ въ рукахъ, но... драматическая цѣнность всего этого понизи
лась. Жизнь стала психологичнѣе, если можно такъ выразиться, въ рядъ съ первичными страстями и „вѣчными“ героями драмы: любовью и голодомъ, — всталъ новый герой: интеллектъ. Не голодъ, не любовь, не честолюбіе: мысль, — человѣческая мысль, въ ея страданіяхъ, радостяхъ и борьбѣ, — вотъ кто истинный герой современной жизни, а, стало-быть, вотъ кому и первенство въ драмѣ. Даже плохіе драматурги, плохая пу
блика современности начали понимать, что внѣшнее оказательство борьбы, сколько бы ни проливать кропи на сценѣ, есть наименѣе въ борьбѣ драма
тическое. Не тотъ моментъ драматиченъ, когда рабочій идетъ на улицу, а тотъ, когда его слуха впервые касаются глаголы новой жизни, когда его еще робкая, безсильная и инертная мысль вдругъ вздымается на дыбы, какъ разъяренный конь, единымъ скачкомъ уноситъ всадника въ свѣтозарную страну чудесъ. Не тотъ моментъ драматиченъ, когда по требованію фабриканта yжe прибыли солдаты и готовятъ ружья, а тотъ, когда въ тиши ноч
ныхъ безсонныхъ размышленій фабрикантъ борется съ двумя правдами
и ни одной изъ нихъ не можетъ принять ни совѣстью, ни издерганнымъ
умомъ своимъ. То же и въ современной любви, — даже въ ней, и во всякомъ глубокомъ проявленіи жизни — отъ внѣшняго выраженія въ поступкахъ дѣйствіе ушло въ глубину и кажущуюся неподвижность переживаній.
Интересная подробность. Когда-то для одинокихъ и наиболѣе важныхъ мыслей и чувствъ героя существовалъ монологъ, но нынѣшняя реалисти
ческая драма уничтожила и эту послѣднюю, довольно жалкую возможность уйти въ глубину: монологъ упраздненъ. Курьезно, къ какимъ хитростямъ и отводамъ глазъ прибѣгаютъ драматурги, чувствуя необходимость хотя бы въ коротенькомъ монологѣ, но не смѣя открыто обратиться къ нему: хоть съ глухимъ старикомъ, хоть съ печкой, хоть съ перчаткой, но только не одинъ разговаривай на сценѣ — неестественно, нс похоже на жизнь. А это пoxoже на жизнь: совершать, не останавливаясь, поступки, болтать непре
рывно, какъ развеселившемуся попугаю, и ни разу глубоко, больше чѣмъ на двадцать секундъ, не задуматься!
Переписываютъ по образцамъ мастеровъ все одинъ и тотъ же старый портретъ жизни, не замѣчая, что сходство давно yже утрачено, что не живое лицо они пишутъ, а только копируютъ старую картину.