Прасковья Михайловна какъ-будто съ сердцемъ откинула въ сторону сшитый рукавъ и насмѣшливо посмотрѣла на сестру.
— Вотъ выдумала! Пойдетъ онъ тебѣ, батюшка, дрова рубить.... Есть ему когда! Онъ, батюшка, и на моряхъ, онъ и на сушѣ.... Вѣдь ему, батюшкѣ, весь свѣтъ молится. Поди и теперь чай съ какими-нибудь дорожными возится: вишь какая несетъ!
— Найдетъ батюшка время — удосужится.... Вѣдь онъ милостивъ! Онъ знаетъ, что ужъ мнѣ, старухѣ, не подъ-силу— хоть умирай__ Батюшка! Никола мило
стивый! приди дровецъ нарубить! молила Агашепька, обращаясь къ образу чудотворца.
— Говорятъ тебѣ, не пойдетъ! Что ты его, батюшку, тревожишь! ворчала Пашенька, продолжая шить.
— Ну, а самъ не пойдетъ, такъ пришлетъ кого нпбудь.... Увидишь, что пришлетъ! говорила Агашепька утвердительно.
— Пришлетъ! жди тамъ себѣ.... А лучше бы....
Слова Пашеньки были прерваны скриномъ отворигшейся двери, и въ комнату ввалился неуклюжій, коре
настый мужикъ, покраснѣвшій отъ стужи. Это былъ сосѣдній работникъ.
— Агифья Михайловна! сказалъ онъ, предварительно помолившись Богу: не требуется ли вамъ дровецъ нарубить? Ишь какая пурга — свѣту не видать!
— Видишь, Пашенька! видишь, душенька: прислалъ! Какъ не прислать — вѣдь онъ милостивъ, батюшка! Засуетилась Агашепька, и поплелась въ стряпуіцую вослѣдъ благодѣтельному работнику. Долго еще слы
шались тамъ ея разсужденія о милости Николая чудотворца.
Такіе примѣры бывали не рѣдко. Дровъ ли недоставало, воды ли, работа ли перемежалась — всегда Ага
фья Михайловна относилась къ святителю Николаю, и ни разу вѣра ея не оставалась тщетною. Какъ послѣ этого мнѣ, семилѣтнему ребенку, было не укоренить этой вѣры глубоко въ непорочномъ еще сердцѣ?...
Такимъ образомъ проводили мы у нихъ иногда цѣлые дни и довольно поздно возвращались домой. Лѣ
томъ, бывало, чтобы перебѣжать маленькое разстояніе
отъ одного дома къ другому, нужно прежде отворить калитку да высмотрѣть хорошенько нейдетъ ли рундъ, не ѣдетъ ли разъѣздъ? По пробитіи зари никому не дозволялось шататься по улицамъ. Хорошо, если по
падешься солдатамъ; окличутъ: кто идетъ? отвѣчаешь— люди, и ничего. Но встрѣтиться съ разъѣздомъ, то-есть съ Башкирцами — Боже упаси! Они, бывало, и попу въ ризахъ не спустятъ — тотчасъ отведутъ на гаупт
Народъ ропталъ на стѣснительную строгость началь
ства; по эта-то самая строгость поддерживала въ городѣ благоустройство и порядокъ. Пока я жила въ Оренбургѣ, — и понятія не имѣла, что такое пожаръ.
О воровствѣ, грабежахъ или убійствахъ, тоже не было слуховъ. Вотъ вѣдь — добро добромъ и помянешь.
Но возвратимся къ барышнямъ Стрѣльниковымъ. Дни, проводимые въ чтеніи какой-нибудь романической кни
ги, были для Агашеиьки днями непрестанной заботы, горя и радости. Выслушивая удивительное твореніе Дюкре-Дюмениля, она перечувствовала всѣ страсти,
всѣ страданія героевъ этой необыкновенной исторіи, и мукой мучилась, пока вмѣстѣ съ ними не достигала наконецъ желаннаго берега.
— Жаль, душеньки! толковала она, хлопоча между тѣмъ около печки и безпрестанно бродя изъ стряпущей въ горницу и обратно: жаль, сердечушко, жаль! И Марканушку жаль, и Тругелинушку жаль; душень
кой жаль! Не сдобровать имъ, сердечушко, не сдобровать.... И СтаФанушку жаль — всѣхъ жаль!
Потомъ, въ суетахъ, вдругъ останавливалась посреди комнаты, торопливо вытаскивала изъ-за колпака свою тавлинку, и постукивая по ней пальцемъ, говорила:
— Ну, къ чему, душенька, было имъ такъ дѣлать— къ чему?... Вотъ она корысть-то какова — до добра не доведетъ. Къ чему было ДюФурушкѣ имъ вѣрить?... Слава Богу, не молоденькой!... Жаль, сердечушко, душенькой жаль!
И она снова брела въ стряпуіцую толковать о томъ же съ своими курами да съ дымчатою кошкой.
Много книгъ было прочтено въ этомъ бѣдномъ пріютѣ, и духовныхъ, и свѣтскихъ, въ присутствіи внима
тельныхъ слушателей. «Полидоръ, сынъ Кадма и Гар
моніи», тоже возбудилъ живое участіе Агашеиьки; но надъ «Матильдой» г-жи Котенъ, она чуть не выплакала послѣдняго своего глаза, потому что добрая старушка была уже крива. Она даже дала названіе Малекъ-Аделя
школыіику-Татарину, который часто рубилъ ей дрова. Мильтоновъ «Потерянный Рай» уважался Стрѣлыіиковыми наравнѣ съ Библіею, и читали его даже въ великій постъ.
Такова была Агашепька. Кротость, врожденная деликатность чувствъ и совершенное отсутствіе эгоизма были ея отличительными качествами. Но и она обнаруягивала иногда строгость—надъ курами. Мнѣ случи
лось однажды видѣть, какъ она высѣкла непокорную курицу за дурную привычку—бродить по чужимъ дво
рамъ. Этимъ она, можетъ быть, хотѣла подтвердить истину, что никакое управленіе невозможно безъ нѣкоторой строгости.
Чувства Пашеньки были грубѣе, понятія матеріальнѣе. Она отъ всей души любила и сестру, и пле
мянницу, но въ обхожденіи ея съ ними, полушутя,
— Вотъ выдумала! Пойдетъ онъ тебѣ, батюшка, дрова рубить.... Есть ему когда! Онъ, батюшка, и на моряхъ, онъ и на сушѣ.... Вѣдь ему, батюшкѣ, весь свѣтъ молится. Поди и теперь чай съ какими-нибудь дорожными возится: вишь какая несетъ!
— Найдетъ батюшка время — удосужится.... Вѣдь онъ милостивъ! Онъ знаетъ, что ужъ мнѣ, старухѣ, не подъ-силу— хоть умирай__ Батюшка! Никола мило
стивый! приди дровецъ нарубить! молила Агашепька, обращаясь къ образу чудотворца.
— Говорятъ тебѣ, не пойдетъ! Что ты его, батюшку, тревожишь! ворчала Пашенька, продолжая шить.
— Ну, а самъ не пойдетъ, такъ пришлетъ кого нпбудь.... Увидишь, что пришлетъ! говорила Агашепька утвердительно.
— Пришлетъ! жди тамъ себѣ.... А лучше бы....
Слова Пашеньки были прерваны скриномъ отворигшейся двери, и въ комнату ввалился неуклюжій, коре
настый мужикъ, покраснѣвшій отъ стужи. Это былъ сосѣдній работникъ.
— Агифья Михайловна! сказалъ онъ, предварительно помолившись Богу: не требуется ли вамъ дровецъ нарубить? Ишь какая пурга — свѣту не видать!
— Видишь, Пашенька! видишь, душенька: прислалъ! Какъ не прислать — вѣдь онъ милостивъ, батюшка! Засуетилась Агашепька, и поплелась въ стряпуіцую вослѣдъ благодѣтельному работнику. Долго еще слы
шались тамъ ея разсужденія о милости Николая чудотворца.
Такіе примѣры бывали не рѣдко. Дровъ ли недоставало, воды ли, работа ли перемежалась — всегда Ага
фья Михайловна относилась къ святителю Николаю, и ни разу вѣра ея не оставалась тщетною. Какъ послѣ этого мнѣ, семилѣтнему ребенку, было не укоренить этой вѣры глубоко въ непорочномъ еще сердцѣ?...
Такимъ образомъ проводили мы у нихъ иногда цѣлые дни и довольно поздно возвращались домой. Лѣ
томъ, бывало, чтобы перебѣжать маленькое разстояніе
отъ одного дома къ другому, нужно прежде отворить калитку да высмотрѣть хорошенько нейдетъ ли рундъ, не ѣдетъ ли разъѣздъ? По пробитіи зари никому не дозволялось шататься по улицамъ. Хорошо, если по
падешься солдатамъ; окличутъ: кто идетъ? отвѣчаешь— люди, и ничего. Но встрѣтиться съ разъѣздомъ, то-есть съ Башкирцами — Боже упаси! Они, бывало, и попу въ ризахъ не спустятъ — тотчасъ отведутъ на гаупт
вахту. Разъ они подцѣпили какую-то значительную даму, да представили передъ дежурнаго офицера.
Народъ ропталъ на стѣснительную строгость началь
ства; по эта-то самая строгость поддерживала въ городѣ благоустройство и порядокъ. Пока я жила въ Оренбургѣ, — и понятія не имѣла, что такое пожаръ.
О воровствѣ, грабежахъ или убійствахъ, тоже не было слуховъ. Вотъ вѣдь — добро добромъ и помянешь.
Но возвратимся къ барышнямъ Стрѣльниковымъ. Дни, проводимые въ чтеніи какой-нибудь романической кни
ги, были для Агашеиьки днями непрестанной заботы, горя и радости. Выслушивая удивительное твореніе Дюкре-Дюмениля, она перечувствовала всѣ страсти,
всѣ страданія героевъ этой необыкновенной исторіи, и мукой мучилась, пока вмѣстѣ съ ними не достигала наконецъ желаннаго берега.
— Жаль, душеньки! толковала она, хлопоча между тѣмъ около печки и безпрестанно бродя изъ стряпущей въ горницу и обратно: жаль, сердечушко, жаль! И Марканушку жаль, и Тругелинушку жаль; душень
кой жаль! Не сдобровать имъ, сердечушко, не сдобровать.... И СтаФанушку жаль — всѣхъ жаль!
Потомъ, въ суетахъ, вдругъ останавливалась посреди комнаты, торопливо вытаскивала изъ-за колпака свою тавлинку, и постукивая по ней пальцемъ, говорила:
— Ну, къ чему, душенька, было имъ такъ дѣлать— къ чему?... Вотъ она корысть-то какова — до добра не доведетъ. Къ чему было ДюФурушкѣ имъ вѣрить?... Слава Богу, не молоденькой!... Жаль, сердечушко, душенькой жаль!
И она снова брела въ стряпуіцую толковать о томъ же съ своими курами да съ дымчатою кошкой.
Много книгъ было прочтено въ этомъ бѣдномъ пріютѣ, и духовныхъ, и свѣтскихъ, въ присутствіи внима
тельныхъ слушателей. «Полидоръ, сынъ Кадма и Гар
моніи», тоже возбудилъ живое участіе Агашеиьки; но надъ «Матильдой» г-жи Котенъ, она чуть не выплакала послѣдняго своего глаза, потому что добрая старушка была уже крива. Она даже дала названіе Малекъ-Аделя
школыіику-Татарину, который часто рубилъ ей дрова. Мильтоновъ «Потерянный Рай» уважался Стрѣлыіиковыми наравнѣ съ Библіею, и читали его даже въ великій постъ.
Такова была Агашепька. Кротость, врожденная деликатность чувствъ и совершенное отсутствіе эгоизма были ея отличительными качествами. Но и она обнаруягивала иногда строгость—надъ курами. Мнѣ случи
лось однажды видѣть, какъ она высѣкла непокорную курицу за дурную привычку—бродить по чужимъ дво
рамъ. Этимъ она, можетъ быть, хотѣла подтвердить истину, что никакое управленіе невозможно безъ нѣкоторой строгости.
Чувства Пашеньки были грубѣе, понятія матеріальнѣе. Она отъ всей души любила и сестру, и пле
мянницу, но въ обхожденіи ея съ ними, полушутя,