полусерьозно, всегда проявлялась какая-то грубость. Привычки давнихъ лѣтъ, сохраненныя ею до старости, дѣлали ее иногда очень смѣшною и оригинальною.
Напримѣръ, въ праздничный день собираясь къ обѣднѣ, она, бывало, непремѣнно намажетъ себѣ лицо свинцо
выми бѣлилами; это, по ея выраженію, значило: «пригереться къ одежѣ.» Но въ церкви она не помышляла уже ни о чемъ на свѣтѣ, и въ пламенной молитвѣ до того забывала все окружающее, что начинала молиться вслухъ и смѣшными тѣлодвиженіями приводила въ соблазнъ менѣе усердныхъ богомольцевъ.
Однажды, это было не въ праздникъ, только работы у Стрѣльниковыхъ на этотъ разъ было немного, — мы пришли къ нимъ часу въ десятомъ утра, на цѣлый день. Условлено было вмѣстѣ пить чай; но Пашенька рѣшила, что ей прежде нужно сбѣгать па базаръ.
— Молочка надо купить, душеньки, да калачикъ— А къ чаю-то я прибѣгу, сказала она, и ушла.
Прошло съ часъ времени—Пашеньки нѣтъ; еще часъ прошелъ — все нѣтъ. Самоваръ давно уже кипѣлъ — потомъ погасъ; снова былъ подогрѣтъ и опять началъ
гаснуть. Наконецъ опа явилась со штофомъ молока и калачемъ.
— Гдѣ ты это, Пашенька, была? спросила АгаФЬЯ Михайловна. Ждали, ждали....
— Неужели ты столько времени такъ-таки за молокомъ все и проходила?... Долго ли бы, кажется?...
— Не говорятъ тебѣ, все за молокомъ.... Мимо Троицы шла: тамъ обѣдня —я и забѣжала__
— Ахъ, свѣты мои! о сію пору все еще обѣдня— Да вотъ Ивановна давно ужь отъ Троицы пришла.
— Ну, что за бѣда? У Троицы кончили, а у Вознесенья еще къ достойнѣ благовѣстятъ__ Я туда завернула....
— Такъ ты все у Вознесенья и пробыла? Что эго долго?
— Вотъ еще докго! Кто тебѣ говоритъ, что все у Вознесенья? Тамъ покончили, а у Петра и Павла еще служба идетъ..... Царскій день—пѣвчіе поютъ— Тамъ помолилась.
Агашепька наконецъ разсмѣялась.
— Ну, Пашенька, исподать тебѣ, сказала она. Ты чай все молоко по церквамъ растеряла.
Агашепька не ходила въ церковь но той причинѣ, что некогда, да и одѣться ей было не во что. Впро
чемъ, во время говѣнья Пашенька передавала ей свою шубу и башмаки, съ помощію которыхъ смиренная старушка исполняла долгъ христіанскій.
Замѣчательными днями у Стрѣльниковыхъ можно было назвать тѣ, когда у нихъ приготовлялись пельмени.
Нужно замѣтить, что пельмени играли не послѣднюю роль въ Оренбургѣ того времени; это было любимое блюдо всего тамошняго населенія. Готовились они преимущественно въ заговѣнье: эти маленькіе пирожки изъ крутаго тѣста, начиненные сырою киргизскою ба
раниной съ лукомъ и перцемъ, — потомъ сваренные въ водѣ. Не разъ мнѣ случалось слышать, какъ сердо
больная какая-нибудь кумушка, разсказывая о чьейлибо крайней бѣдности, заключала словами:
— Вотъ до чего дошли! Въ заговѣнье не на что было пельменцевъ состряпать, — такая-то бѣда!
У Стрѣльниковыхъ пельменные праздники бывали не часты; а когда бывали, такъ находилось много охотницъ и помогать стряпать, и ѣсть это лакомое блюдо. Иногда Агашенькѣ, трудившейся больше всѣхъ, меньше всѣхъ доставалось поѣсть. Тогда опа прини
малась за свою тавлиику и въ утѣшеніе себѣ бормотала:
— Что намъ ваши пельмени —намъ и щи хороши!
Если въ сердце ея закрадывалась иногда зависть или желаніе чего-нибудь лучшаго, то ужь конечно не для себя самой.
— Ну, что ей, душеньки, что ей? толковала она однажды объ одной бездѣтной вдовѣ, которая счита
лась денежною: чего еще надо? Купила калачикъ, да медку, да и кушай на здоровье. А мы бы вотъ подъ иной часъ купили медку-то Настенькѣ; да не на что.... нѣтъ!
Само собою разумѣется, что барышни Стрѣльниковы отъ всей души вѣрили и въ домовыхъ, и въ кикиморъ и во всякую всячину. Вѣдь въ старину едва ли кто этому не вѣрилъ. Если, бывало, захвораетъ курица, — Агашепька непремѣнно заключитъ, что она не понравилась домовому.
— Есть, душеньки, есть домовые! утверждала кроткая старушка. Своими ушами слышала—передъ Богомъ не лгу. Еще при покойникѣ батюшкѣ1, въ Зелаирѣ — вотъ и Пашенька помнитъ — была у насъ гнѣдая ло
шадь: ужь такая сытая, такая гладкая, что любо. Ну, душеньки, что за чудо?... Придутъ деныцики въ ко
нюшню — сѣна у нея по горло; станутъ поить — не пьетъ. Вотъ и стали догадываться, что дѣдушка ее любитъ; однако все еще подъ сомнѣніемъ были. Разъ какъ-то вечеромъ, осенью это было, пошла я зачѣмъто на погребицу; а идти-то нужно было мимо конюш
ни. Вотъ, гляжу: что за диво? сѣно на сѣинпцѣ словно кто на вилы поднимаетъ большущими охапками, да въ ясли и бросаетъ. Я думала, это деныцики: что, молъ, поздно? Остановилась—слушаю.... Вдругъ кто-то какъ вскрикнетъ: — Экъ я навалилъ!... Такъ у меня индо мурашки по кожѣ пошли.... Забѣжала въ люд
скую — деныцики всѣ тутъ. Послѣ этого стали замѣ
Напримѣръ, въ праздничный день собираясь къ обѣднѣ, она, бывало, непремѣнно намажетъ себѣ лицо свинцо
выми бѣлилами; это, по ея выраженію, значило: «пригереться къ одежѣ.» Но въ церкви она не помышляла уже ни о чемъ на свѣтѣ, и въ пламенной молитвѣ до того забывала все окружающее, что начинала молиться вслухъ и смѣшными тѣлодвиженіями приводила въ соблазнъ менѣе усердныхъ богомольцевъ.
Однажды, это было не въ праздникъ, только работы у Стрѣльниковыхъ на этотъ разъ было немного, — мы пришли къ нимъ часу въ десятомъ утра, на цѣлый день. Условлено было вмѣстѣ пить чай; но Пашенька рѣшила, что ей прежде нужно сбѣгать па базаръ.
— Молочка надо купить, душеньки, да калачикъ— А къ чаю-то я прибѣгу, сказала она, и ушла.
Прошло съ часъ времени—Пашеньки нѣтъ; еще часъ прошелъ — все нѣтъ. Самоваръ давно уже кипѣлъ — потомъ погасъ; снова былъ подогрѣтъ и опять началъ
гаснуть. Наконецъ опа явилась со штофомъ молока и калачемъ.
— Гдѣ ты это, Пашенька, была? спросила АгаФЬЯ Михайловна. Ждали, ждали....
— Ну, гдѣ была? На базаръ ходила.... Калачикъ купила, да молочка.
— Неужели ты столько времени такъ-таки за молокомъ все и проходила?... Долго ли бы, кажется?...
— Не говорятъ тебѣ, все за молокомъ.... Мимо Троицы шла: тамъ обѣдня —я и забѣжала__
— Ахъ, свѣты мои! о сію пору все еще обѣдня— Да вотъ Ивановна давно ужь отъ Троицы пришла.
— Ну, что за бѣда? У Троицы кончили, а у Вознесенья еще къ достойнѣ благовѣстятъ__ Я туда завернула....
— Такъ ты все у Вознесенья и пробыла? Что эго долго?
— Вотъ еще докго! Кто тебѣ говоритъ, что все у Вознесенья? Тамъ покончили, а у Петра и Павла еще служба идетъ..... Царскій день—пѣвчіе поютъ— Тамъ помолилась.
Агашепька наконецъ разсмѣялась.
— Ну, Пашенька, исподать тебѣ, сказала она. Ты чай все молоко по церквамъ растеряла.
Агашепька не ходила въ церковь но той причинѣ, что некогда, да и одѣться ей было не во что. Впро
чемъ, во время говѣнья Пашенька передавала ей свою шубу и башмаки, съ помощію которыхъ смиренная старушка исполняла долгъ христіанскій.
Замѣчательными днями у Стрѣльниковыхъ можно было назвать тѣ, когда у нихъ приготовлялись пельмени.
Нужно замѣтить, что пельмени играли не послѣднюю роль въ Оренбургѣ того времени; это было любимое блюдо всего тамошняго населенія. Готовились они преимущественно въ заговѣнье: эти маленькіе пирожки изъ крутаго тѣста, начиненные сырою киргизскою ба
раниной съ лукомъ и перцемъ, — потомъ сваренные въ водѣ. Не разъ мнѣ случалось слышать, какъ сердо
больная какая-нибудь кумушка, разсказывая о чьейлибо крайней бѣдности, заключала словами:
— Вотъ до чего дошли! Въ заговѣнье не на что было пельменцевъ состряпать, — такая-то бѣда!
У Стрѣльниковыхъ пельменные праздники бывали не часты; а когда бывали, такъ находилось много охотницъ и помогать стряпать, и ѣсть это лакомое блюдо. Иногда Агашенькѣ, трудившейся больше всѣхъ, меньше всѣхъ доставалось поѣсть. Тогда опа прини
малась за свою тавлиику и въ утѣшеніе себѣ бормотала:
— Что намъ ваши пельмени —намъ и щи хороши!
Если въ сердце ея закрадывалась иногда зависть или желаніе чего-нибудь лучшаго, то ужь конечно не для себя самой.
— Ну, что ей, душеньки, что ей? толковала она однажды объ одной бездѣтной вдовѣ, которая счита
лась денежною: чего еще надо? Купила калачикъ, да медку, да и кушай на здоровье. А мы бы вотъ подъ иной часъ купили медку-то Настенькѣ; да не на что.... нѣтъ!
Само собою разумѣется, что барышни Стрѣльниковы отъ всей души вѣрили и въ домовыхъ, и въ кикиморъ и во всякую всячину. Вѣдь въ старину едва ли кто этому не вѣрилъ. Если, бывало, захвораетъ курица, — Агашепька непремѣнно заключитъ, что она не понравилась домовому.
— Есть, душеньки, есть домовые! утверждала кроткая старушка. Своими ушами слышала—передъ Богомъ не лгу. Еще при покойникѣ батюшкѣ1, въ Зелаирѣ — вотъ и Пашенька помнитъ — была у насъ гнѣдая ло
шадь: ужь такая сытая, такая гладкая, что любо. Ну, душеньки, что за чудо?... Придутъ деныцики въ ко
нюшню — сѣна у нея по горло; станутъ поить — не пьетъ. Вотъ и стали догадываться, что дѣдушка ее любитъ; однако все еще подъ сомнѣніемъ были. Разъ какъ-то вечеромъ, осенью это было, пошла я зачѣмъто на погребицу; а идти-то нужно было мимо конюш
ни. Вотъ, гляжу: что за диво? сѣно на сѣинпцѣ словно кто на вилы поднимаетъ большущими охапками, да въ ясли и бросаетъ. Я думала, это деныцики: что, молъ, поздно? Остановилась—слушаю.... Вдругъ кто-то какъ вскрикнетъ: — Экъ я навалилъ!... Такъ у меня индо мурашки по кожѣ пошли.... Забѣжала въ люд
скую — деныцики всѣ тутъ. Послѣ этого стали замѣ