Мармитажъ поѣдутъ, а то, сами не поѣдутъ, пришлютъ рысака: эдакій рысакъ!
«А тутъ все хуже да хуже. Баринъ мой все такой же: ни въ чемъ, значитъ, отказу нѣтъ, удовольствіе ка
кое тебѣ угодно, а барыня гнетъ по своему. Стали опять гостей принимать. «Не говори, скажутъ, что дома, ежели пріѣдутъ Иванъ Степанычъ». Пріѣдутъ они, ужь это каждый день, разу не пропустятъ, а то и два, —
скажешь, бывало: «дома, молъ, нѣтъ Юліи Петровны», слова не промолвятъ, взглянутъ на меня, а въ комнаты не пойдутъ, съ подъѣзда вернутся: —«ну, я, молъ, можетъ, ужо заверну». С. К — пъ.
(Окончаніе слѣдуетъ.)
(Окончаніе).
Цвѣтковскій (одинъ). Однако я ловко пугнулъ этого капалыо! Да ихъ такъ и слѣдуетъ, а то они заважничаютъ! Да и сколькихъ трудовъ, мнѣ стоило поста
вить себя на такую стать! Сколько ума потрачено! Что ни говори, а все умъ.... И умъ твердый, здравое пониманіе жизни! А. не какія нибудь идеи, — какихъ то передовыхъ людей, которые только и знаютъ, что кричать о прогрессѣ, о гуманныхъ началахъ, о Филантропическихъ дѣйствіяхъ. Я до сихъ поръ не могу по
нять, изъ чего эти господа такъ бѣснуются! Чего они наконецъ хотятъ? Какъ будто отъ нихъ зависитъ пе
ремѣнить наше настоящее. Странно! И сколькихъ зна
валъ я, сидя еще па университетскихъ скамьяхъ, — люди были съ головою, наполненными самыми прогрес
сивными идеями, гордость университета! Мы сами въ тѣ глупые годы безразличныхъ увлеченій предсказывали
имъ такую блестящую будущность! Да что, я первый производилъ ихъ въ геніи! И что же теперь стало съ этими геніями? Всѣ они чуть-чуть не нищенствуютъ! Одинъ писцомъ, другой, глядишь, какимъ нибудь не
счастнымъ учителемъ въ заштатномъ городишкѣ! Одному даже я по старому товариществу далъ мѣсто помощника столоначальника у насъ.... Мѣсто порядоч
ное, я самъ началъ съ того асе, ну и думалъ, что онъ скоро одѣнется прилично, — нѣтъ, вишь не можетъ взя
токъ брать! А у насъ предсѣдатель чистоту любитъ, любитъ, чтобъ чиновники одѣты хорошо были. Что же мнѣ не на свою же отвѣтственность брать его? Конеч
но, на одно жалованье нельзя прожить. Пршіуясдеиъ былъ наконецъ сказать ему, замѣтить и чисто изъ пріязни — онъ же на меня въ претензіи остался — вишь
я его оскорбилъ! Вотъ послѣ этого и дѣлай благодѣянія! (Умолкаетъ и, сидя у стола, читаетъ Искру и ку
ритъ сигару.) Однимъ теперь стало хорошо—никакой подлости сдѣлать нельзя! Сейчасъ въ журналѣ — статейка— и пошла писать. (Входитъ Степанъ.)
Степанъ. Алексѣй Андреевичъ Воротовъ-съ.
Цвѣтковскій. Проси! да подай сюртукъ. (Степанъ приноситъ сюртукъ; Цвѣтковскій надѣваетъ; Степанъ ухо
дитъ. Входитъ Воротовъ, мужчина лѣтъ пятидесяти, довольно плотный не очень высокаго роста, сѣдой остри
женъ подъ гребенку, брови нависшія, черныя, глаза цвѣта сумрачнаго; вся физіономія, а въ особенности носъ, лоснитсяи имѣетъ пурпуровый съ синими жилками от
тѣнокъ, одѣтъ въ мундирномъ фракѣ, имѣетъ на шеѣ Ан
ну, а въ петлицѣ Владимирскую ленточку и пряжку за ЗО-лѣтнюю службу, говоритъ хриплымъ басомъ, и часто улыбается.)
Цвѣтковскій. Алексѣй Андреевичъ, какъ ваше здоровье?
Воротовъ. Ничего. Слава Богу! Какъ вы поживаете? Цвѣтковскій. Благодарю васъ. Я то же особенной болѣзни не чувствую. Иногда только поясница заломитъ.
Воротовъ. Эта наша общая участь! Нашъ братъ, чиновникъ, должно быть, и на свѣтъ рожденъ вмѣстѣ съ гемороемъ, право! Сидишь, сидишь, спииу-то гнешь, гнешь, а изъ чего? Никакого поощренія отъ началь
ства нѣтъ. Вы-то еще хорошо! Вамъ что? А вотъ нашему-то брату, старцу, каково?
Цвѣтковскій. Конечно я благодаренъ судьбѣ, да и вамъ-то, Алексѣй Андреевичъ, то же грѣхъ пожаловаться!
Воротовъ. Ну нѣтъ, про меня вы не скажите. Обидно иногда бываетъ, очень обидно! Трудишься, стара
ешься и что же? какое же поощреніе? какого нибудь мальчишку, у котораго молоко еще на губахъ ие обсохло — оберъ-секрегаремъ въ Сенатъ назначаютъ
или тамъ начальникомъ отдѣленія, а ты служи да губы облизывай! Нѣтъ, какъ хотите, у насъ теперь просто ужасть что такое! Неуваженіе, неповиновеніе развито вездѣ во всемъ, а кто виноватъ? Теперь молодые-то
надъ нами только что въ глаза не насмѣхаются. И къ тому же гласность — да помилуйте, вѣдь это чистый развратъ !
Цвѣтковскій. Нѣтъ, однако, позвольте. Насчетъ гласности я съ вами не согласенъ. Это самое благодѣтель
ное учрежденіе. Вы возьмите, на кого больше нападаютъ?
На мелкоту — и это давно надо было сдѣлать — всю эту грязь, становыхъ, исправниковъ, все это давно надо было наружу вывести, показать всѣ ихъ злоупотребленія.
Вороговъ. А что же, съ вашего позволенія — что гке
вся эта, по вашему, мелкота, развѣ они не люди?
«А тутъ все хуже да хуже. Баринъ мой все такой же: ни въ чемъ, значитъ, отказу нѣтъ, удовольствіе ка
кое тебѣ угодно, а барыня гнетъ по своему. Стали опять гостей принимать. «Не говори, скажутъ, что дома, ежели пріѣдутъ Иванъ Степанычъ». Пріѣдутъ они, ужь это каждый день, разу не пропустятъ, а то и два, —
скажешь, бывало: «дома, молъ, нѣтъ Юліи Петровны», слова не промолвятъ, взглянутъ на меня, а въ комнаты не пойдутъ, съ подъѣзда вернутся: —«ну, я, молъ, можетъ, ужо заверну». С. К — пъ.
(Окончаніе слѣдуетъ.)
УТРО У СЕКРЕТАРЯ.
(Окончаніе).
V.
Цвѣтковскій (одинъ). Однако я ловко пугнулъ этого капалыо! Да ихъ такъ и слѣдуетъ, а то они заважничаютъ! Да и сколькихъ трудовъ, мнѣ стоило поста
вить себя на такую стать! Сколько ума потрачено! Что ни говори, а все умъ.... И умъ твердый, здравое пониманіе жизни! А. не какія нибудь идеи, — какихъ то передовыхъ людей, которые только и знаютъ, что кричать о прогрессѣ, о гуманныхъ началахъ, о Филантропическихъ дѣйствіяхъ. Я до сихъ поръ не могу по
нять, изъ чего эти господа такъ бѣснуются! Чего они наконецъ хотятъ? Какъ будто отъ нихъ зависитъ пе
ремѣнить наше настоящее. Странно! И сколькихъ зна
валъ я, сидя еще па университетскихъ скамьяхъ, — люди были съ головою, наполненными самыми прогрес
сивными идеями, гордость университета! Мы сами въ тѣ глупые годы безразличныхъ увлеченій предсказывали
имъ такую блестящую будущность! Да что, я первый производилъ ихъ въ геніи! И что же теперь стало съ этими геніями? Всѣ они чуть-чуть не нищенствуютъ! Одинъ писцомъ, другой, глядишь, какимъ нибудь не
счастнымъ учителемъ въ заштатномъ городишкѣ! Одному даже я по старому товариществу далъ мѣсто помощника столоначальника у насъ.... Мѣсто порядоч
ное, я самъ началъ съ того асе, ну и думалъ, что онъ скоро одѣнется прилично, — нѣтъ, вишь не можетъ взя
токъ брать! А у насъ предсѣдатель чистоту любитъ, любитъ, чтобъ чиновники одѣты хорошо были. Что же мнѣ не на свою же отвѣтственность брать его? Конеч
но, на одно жалованье нельзя прожить. Пршіуясдеиъ былъ наконецъ сказать ему, замѣтить и чисто изъ пріязни — онъ же на меня въ претензіи остался — вишь
я его оскорбилъ! Вотъ послѣ этого и дѣлай благодѣянія! (Умолкаетъ и, сидя у стола, читаетъ Искру и ку
ритъ сигару.) Однимъ теперь стало хорошо—никакой подлости сдѣлать нельзя! Сейчасъ въ журналѣ — статейка— и пошла писать. (Входитъ Степанъ.)
Степанъ. Алексѣй Андреевичъ Воротовъ-съ.
Цвѣтковскій. Проси! да подай сюртукъ. (Степанъ приноситъ сюртукъ; Цвѣтковскій надѣваетъ; Степанъ ухо
дитъ. Входитъ Воротовъ, мужчина лѣтъ пятидесяти, довольно плотный не очень высокаго роста, сѣдой остри
женъ подъ гребенку, брови нависшія, черныя, глаза цвѣта сумрачнаго; вся физіономія, а въ особенности носъ, лоснитсяи имѣетъ пурпуровый съ синими жилками от
тѣнокъ, одѣтъ въ мундирномъ фракѣ, имѣетъ на шеѣ Ан
ну, а въ петлицѣ Владимирскую ленточку и пряжку за ЗО-лѣтнюю службу, говоритъ хриплымъ басомъ, и часто улыбается.)
Цвѣтковскій. Алексѣй Андреевичъ, какъ ваше здоровье?
Воротовъ. Ничего. Слава Богу! Какъ вы поживаете? Цвѣтковскій. Благодарю васъ. Я то же особенной болѣзни не чувствую. Иногда только поясница заломитъ.
Воротовъ. Эта наша общая участь! Нашъ братъ, чиновникъ, должно быть, и на свѣтъ рожденъ вмѣстѣ съ гемороемъ, право! Сидишь, сидишь, спииу-то гнешь, гнешь, а изъ чего? Никакого поощренія отъ началь
ства нѣтъ. Вы-то еще хорошо! Вамъ что? А вотъ нашему-то брату, старцу, каково?
Цвѣтковскій. Конечно я благодаренъ судьбѣ, да и вамъ-то, Алексѣй Андреевичъ, то же грѣхъ пожаловаться!
Воротовъ. Ну нѣтъ, про меня вы не скажите. Обидно иногда бываетъ, очень обидно! Трудишься, стара
ешься и что же? какое же поощреніе? какого нибудь мальчишку, у котораго молоко еще на губахъ ие обсохло — оберъ-секрегаремъ въ Сенатъ назначаютъ
или тамъ начальникомъ отдѣленія, а ты служи да губы облизывай! Нѣтъ, какъ хотите, у насъ теперь просто ужасть что такое! Неуваженіе, неповиновеніе развито вездѣ во всемъ, а кто виноватъ? Теперь молодые-то
надъ нами только что въ глаза не насмѣхаются. И къ тому же гласность — да помилуйте, вѣдь это чистый развратъ !
Цвѣтковскій. Нѣтъ, однако, позвольте. Насчетъ гласности я съ вами не согласенъ. Это самое благодѣтель
ное учрежденіе. Вы возьмите, на кого больше нападаютъ?
На мелкоту — и это давно надо было сдѣлать — всю эту грязь, становыхъ, исправниковъ, все это давно надо было наружу вывести, показать всѣ ихъ злоупотребленія.
Вороговъ. А что же, съ вашего позволенія — что гке
вся эта, по вашему, мелкота, развѣ они не люди?