Послѣдній едва не рехнулся умомъ отъ радости. Онъ былъ похожъ на грѣшника, перенесеннаго изъ мрака чистилища
въ свѣтоносный эмпирей. Онъ растерялся до того, что на вопросъ Доры: давно ли онъ у нея?—отвѣтилъ ей: «Ахъ! съ перваго дня, какъ только я увидѣлъ васъ,
Дора!...» Онъ не сознавалъ нелѣпость своего отвѣта, думая, что высказываетъ ей свою любовь.
Когда Дори а передала влюбленному въ нее дѣтинѣ, что ожидаетъ ее въ будущемъ и что главною причиною тому скаредность его отца, Никтополіонъ сказалъ ей въ утѣшеніе:
— Тятенька мой, скажу я вамъ откровенно, оченно жаденъ. Въ немъ, вѣдь, чувствія нѣтъ никакого; нраво
слово, нѣтъ— ни на мѣдный грошъ. Вы думаете, что онъ истинно любитъ васъ... нисколько, ни на волосъ единый... Онъ только себя любитъ тѣшить... до другихъ ему и дѣла нѣтъ. Онъ знать ничего не хочетъ, окромя . прибыли.
Не привлекательная перспектива открывалась передъ Дорой послѣ подобныхъ откровенностей; къ тому же ее страшно безпокоилъ образъ жизни племянника генеральши.
Въ немъ уже и тѣни не было видно того, что прежде такъ льстило глазамъ и нравилось чувству. Казалось, что съ утратою вещественныхъ благъ, красивый обожатель безвозвратно утратилъ и тотъ воинственный духъ, кото
рымъ онъ внушалъ страсть и приводилъ въ восторгъ на
шихъ наивно-чувствительныхъ патріотокъ. Онъ обрюзгъ и одряхлѣлъ. Въ его осанкѣ и въ движеніяхъ не видно было
прежняго ухарскаго шика; въ его вяломъ разговорѣ не было уже сйака:.. Самый туалетъ—расшитый и краси
вый—не укрывалъ уже прорѣхъ нищеты: помятый и по
тертый, онъ не могъ имѣть претензіи на изящество и свѣжесть... Къ этимъ, такъ сказать, внѣшнимъ бѣд
ствіямъ присоединилось еще внутреннее горе. Обнищавшій ловеласъ возгорѣлъ сильною страстью къ своей Доридѣ. Онъ ревновалъ ее...
— Чего ты хочешь? говорила она, ласкаясь къ нему, какъ только умѣла она одна такъ нѣжно ласкаться и такъ заставить вѣрить въ истину своей ласковой любви.— Странный ты человѣкъ! Ты знаешь, что я тебя люблю больше жизни. Чего же тебѣ недостаетъ? Или тебя тре
вожитъ пустой призракъ—въ видѣ каракатицы Разсольникова? Стыдись обижать меня!... Развѣ можно любиті
подобную гадость? Полно же кручиниться, мой милый; будемъ любить другъ друга — и не думать ни о чемъ болѣе.
Но смотри на всѣ обаянія любви, Дора не могла вырвать изъ сердца своего обожателя корень зла и бѣдъ— ревность. Это жгучее чувство съ каждымъ днемъ разви
валось въ немъ все болѣе и болѣе, пускало корни глубже и глубже—наконецъ грозило перейти въ бѣшенство.... Какъ пи зорко слѣдила наша красавица за своимъ сума
сбродомъ, какъ ни старалась прикрывать тайною свои продѣлки съ Разсольниковымъ,—конногвардеецъ былъ неумо
лимъ,—и свирѣпѣлъ страшно... Видно было, что мѣрг переполнилась и что катастрофа была неизбѣжна.
Былъ «мразный ясный день зимы». Часы пробили полдень. Дорида только что поднялась съ ложа сна. Держа крохотную чашечку съ шоколадомъ въ лѣвой рукѣ, правою она вертѣла какой-то недавно привезенный изъ-за гра
ницы новомодный головной уборъ. Около нея хлопотали г
суетились услужливыя модистка и горничная. Дора чувствовала себя въ самомъ лучшемъ расположеніи духа, звонко и весело смѣялась надъ разсказами модистки. Веселость м смѣхъ заразительны. Дора, модистка и ка
меристка—«наперетница ея затѣй» дружно хохотали безъ
горя и безъ заботъ... какъ вдругъ пронзительный звонъ колокольчика въ передней прервалъ ихъ веселое тріо. Чечетки-трещетки вмигъ умолкли; Дора схватилась за грудь... ея сердце сжалось... розовыя щечки побѣлѣли, какъ полотно. Пока горничная отпирала наружную дверь,
Дорида съ ужасомъ въ глазахъ ожидала чего-то... Чего же? Она сама не знала... Предчувствіе бѣды номутило
ея разсудокъ.—Дверь быстро распахнулась и еще быстрѣе хлоинула: конногвардеецъ вошелъ тяжелыми шагами... При входѣ, онъ бросилъ свою Фуражку, не глядя куда она
унала... Дора взглянула ему въ лицо и крикъ ужаса вырвался изъ ея груди, слабый, едва слышный крикъ для постороннихъ ушей, но сильный и разительный собственно для нея самой... Она чувствовала, что въ груди у пей что-то оборвалось, что чѣмъ-то острымъ кольнуло ей въ сердце... и слова замерли на ея языкѣ. Щебетуньи-пта
шечки прикусили язычки и поспѣшили улизнуть изъ комнаты...
Конногвардеецъ подошелъ къ Дорѣ и почти не глядя на нее, сказалъ сиплымъ голосомъ:
— Даша!!., не мучь меня. Я не въ силахъ выносить подобное положеніе... Я знаю, я твердо увѣрена., что становлюсь смѣшнымъ въ глазахъ всякаго мерзавца, ко
торый можетъ и смѣетъ колоть меня твоимъ именемъ....
Брось ты эту жизнь, эту ироклягую жизнь... она меня убиваетъ, эта жизнь презрѣнная!... Вотъ тѣ адскія ору
дія, которыми ты губишь честныхъ людей! вскричалъ онъ вдругъ, разрывая на мелкіе куски одно изъ изящнѣйшихъ произведеній современной модной лавки, тоть самый кра
сивый и не дешевый головной уборъ, которымъ Дорида такъ мило любовалась за нѣсколько минутъ до его прихода ...
Какъ тигрица, въ глазахъ которой убили ея дѣтеныша, вскочила Дора и бросилась на своего обожателя... но
уже было иоздно. Одни безобразные клочки, измятые и никуда негодные, печально свидѣтельствовали о суетѣ міра сего lit Непрочноеги дѣлъ рукъ человѣческихъ.
-Тізвергъі... варваръ!... кричала внѣ себя Дора, хватая ща-лету бренные остатки великолѣпнаго творенія. Въ пей нроснулась женщина, со всею суетностію и тще
славіемъ женской ирироды, воспитаніемъ и привычкою къ
роскошнымъ нарядамъ, сроднившаяся душой и сердцемъ съ мишурнымъ блескомъ маскарада,—который на языкѣ подобныхъ женщинъ носитъ названіе—жизни.
— Такъ ты не хочещь этого сдѣлать для меня? спро силъ сквозь зубы обожатель Доры, удерживая ес за руку,
а ногою отпихивая остальные клочки изорваннаго убора.— Ты не хочешь промѣнять эту жизнь па мою любовь?... Пожалѣй меня, Дора... Я убыо себя... Ей-ей, убью...
Ты не вѣришь, Дора? и онъ выхватилъ изъ боноваго кармана шіетолетъ.
Холодно взглянула Дорида на своего изступленнаго обожателя, съ оттѣнкомъ презрѣнія и недовѣрчивою улыбкою рѣшительно качая головою, въ знакъ отрицанія; Господь знаетъ, что такое сдѣлалось съ Дорою. Чувствительная, нѣжная, любящая—эта женщина, въ одну изъ критиче