проводилъ по оному опять-таки какъ гастрономъ, но только не голодный гастрономъ, а гастрономъ, уже успѣвшій погрузить въ свое пространно-выпуклое брюхо весь вышеупомянутый кусокъ сочнаго ростбифа.
Наконецъ, переполненный гастрономическимъ чувствіемъ, взволнованный и вспотѣвшій Балалай Ивановичъ бросился въ кресло, вытянулъ ножки и закрылъ глаза.
И снова поднялся передъ нимъ призракъ стройной женщины.
«Ай-ай! какъ хороша она, эта женщина! Глаза... Боже! что за глаза... Да нѣтъ, нѣтъ! это не глаза: это чорныя
искры, чорныя звѣзды, если-бъ только были такія звѣзды и могли сверкать своимъ чорнымъ блескомъ такъ же яркокакъ сверкаютъ обыкновенныя блестящія звѣзды радужной игрой своей».
Дыханье сперлось въ груди Акулова.
Призракъ Маріи Ѳедоровны продолжалъ какъ гальваническая батарея играть нервами бѣднаго Балалаа Ивановича.
Но—увы и ахъ! Не изъ однихъ только прекрасныхъ глазъ Марьи Ѳедоровны били въ Балалая Ивановича элек
трическіе токи, ибо не одни только глаза прекрасны были у Петелькиной, нѣтъ!
«А, напримѣръ, губки! ярко-розовыя губки... Творецъ! Да есть ли на землѣ такой сортъ малины, которая могла бы въ зрѣломъ состояніи хоть сколько нибудь уподобиться
цвѣтомъ своимъ цвѣту обворожительныхъ губокъ Марьи Ѳедоровны?... О нѣтъ! земная почва до сихъ поръ еще не создала такой малины, нѣтъ, не создала, потому без
сильна... И какъ бы сладко, сладко-то было бы какъ прикоснуться къ такимъ губкамъ хотя единой щетинкой подстриженныхъ усовъ своихъ! ахъ... ахъ... а-а-ахъ!»

терзался бѣдный Балалай Ивановичъ.—«Приложиться бы этакъ, подхвативши подъ снинку-то ручкой, и поцѣловать».

Акуловъ быстро выдернулъ изъ кармана платокъ и судорожно отеръ имъ свои влажныя губы.
«Да однѣ ли губки хороши у ней! эхъ... А сверкаю
щая свѣжесть полнаго, бѣлоснѣжнаго личика, свѣжесть натуральная, свѣжесть неподдѣльная, ни разу не засо
ренная никакими пудрами, не загрязненная никакими при

тираньями... И когда всегдашній легонькій румянчикъ, согрѣвшій собою эту бѣлоснѣжную свѣжесть, начнетъ раз

гораться, разливаться и какъ зарево охватитъ полныя щечки... Господи! Никогда еще лазурное небо не зарумянивалось такъ румянцемъ зорь своихъ.
Лихорадка прошла по нервамъ Акулова.
«Эхъ! да одинъ ли только румянецъ на бѣлосиѣжиомъ личикѣ?... Хм! А вся Фигура-то, стройная, величавая, высокая, полная... охъ, охъ! мочи нѣтъ! батюшки... Прой
детъ ли напримѣръ—такъ вѣдь это прошла не женщина...
не женщина и не прошла, пѣтъ! Это бѣлая лебедь тихо и гордо проплыла по тихому озеру. Вздохнетъ ли... ай
ай-ай... Какъ широкая морская волна всколыхнется ни съ чѣмъ не сравнимая грудь ея...
Акуловъ схватился руками за голову, ибо въ этотъ моментъ у него произошелъ сильнѣйшій приливъ крови къ мозгу и онъ подумалъ, что ужь не кондрашка ли хочетъ его царапнуть.
«Грудь... грудь...» снова зафантазировалъ Балалай Ивановичъ, отдохнувши малую толику,—«грудь, па которую
не только положить голову, но даже сложить, совсѣмъ сложить, съ шеи долой сложить было бы сладко, ахъ, какъ было бы сладко.., Н-да!» размышлялъ солидный пу
занъ, чудотворно превратившійся въ самаго яростнаго
піиту,—«если-бъ мнѣ сказали: Балалайка! Петелькиной грудь есть для тебя смертная плаха и коли ты примѣрно осмѣлишься таперича возложить на нее главу свою—по тѣхъ только поръ и живъ бывалъ... Такъ я бы на ЭФту самую грозную рѣчь сказалъ бы вотъ что: пропадай, башка!
отлетай, выходитъ, глупая отъ своихъ плечь—и шабашъ дѣлу!...»
Но тутъ Акуловъ очнулся, быстро вскочилъ съ кресла, протеръ, словно съ просонья, глаза свои, подошелъ къ окну и сурово поглядѣлъ сквозь зеркальное стекло на улицу.
— А вотъ я что сдѣлаю, спустя минуту проворчалъ онъ, — пошлю-ка я таперича за Дарьей Ѳетинишной, по
тому лучше ея никто эфтого дѣла не обородуетъ, а она точно семь собакъ съѣла—ходка по эфтой части. Э! робѣть-то ужь оченно не тово... не изъ-за чего. Всѣ дѣла
обломаемъ въ наилучшемъ видѣ. Горда ты пущай, Марья Ѳедоровна, спѣсива, это точно-што, этакой грѣшокъ за тобой водится—горда. А я возьму да и тряхну передъ
твоей милостью мошной, а мошна-то у меня будетъ маненько потуже набита , чѣмъ у твоего супруга-то; вотъ ты передъ нами и смиришься, голубушка. И—да! Супротивъ мошны никакой человѣкъ не устоитъ, нетокма что баба....
Вооружась такими аргументами, Акуловъ принялся за дѣло.
II.
Дѣло на первомъ взводѣ.
Въ одномъ мѣстѣ города, подъ горкой, раскинулась небольшая территорія, весьма смердящая лѣтомъ и не совсѣмъ-то чисто содержимая зимой. На этой территоріи бѣдные потомки Израиля свили себѣ уютное гнѣздо и изъ сего гнѣзда испускаютъ невыразимое зловоніе.
Недѣльки двѣ тому назадъ къ одному изъ еврейскихъ гнѣздъ, къ самому крупному и притомъ къ самому чистому, благодаря чистоплотности и энергичнымъ распо

ряженіямъ одного молодаго и чрезвычайно дѣльнаго госпо

дина—подъѣхала крытая пролетка, а изъ этой пролетки