А Софья Павловна все сидѣла Ііа прежнемъ мѣстѣ, сложивъ па груди руки крестомъ и смотря на небольшое пятно, виднѣвшееся на полу.
Какая-то пустота была у нея въ мысляхъ и на душѣ. Какое-то безразличное состояніе вдругъ одолѣло все ея существо. Ни жить ей не хотѣлось, ни умереть тоже. Такъ вдругъ какъ будто бы все на свѣтѣ ей опротивѣло.
«И чего же мнѣ ждать больше отъ жизни?»‘спросила она вдругъ, почти вслухъ, у самой себя.
— Нечего ждать! отвѣчала она уже совершенно громко и двѣ крупныя слезы скатились съ ея рѣсницъ.
П. Кичѣевъ.
Происшествие, которое я намѣренъ разсказать моему читателю, чилось вскорѣ послѣ Крымской войны.
Въ одно сѣренькое и холодное осеннее утро, въ Октябрѣ мѣсяцѣ, по грязному проселку одного изъ уѣздовъ Твер
ской губерніи, медленно тащилась простая крестьянская телега, запряженная низенькой толстоногой лошадкой. Лошадью управлялъ пожилой мужичекъ, въ нагольномъ ту
динъ въ сѣрой офицерской шинели, перевязанной крестъна-крестъ на груди краснымъ шерстянымъ шарфомъ и въ Фуражкѣ съ краснымъ околышемъ. ІІа видъ ему было съ чѣмъ нибудь лѣтъ сорокъ. Смуглое лицо сго заросло сплошь огромными, густыми и какъ смоль черными ба
кенбардами. Не менѣе густые усы тяжело висѣли подъ носомъ и достигали чуть не до половины груди. Когда же случалось ему снимать для чего нибудь съ головы Фуражку, то можно было замѣтить, что почва на этой части тѣла была у него не такъ плодородна, какъ на лицѣ, такъ что тѣмя и маковка едва только прикрыва
лись жиденькими, остриженными подъ гребенку волосами.
Вслѣдъ за тѣмъ ярко бросалась въ глаза торчавшая у него изъ подъ шинели вмѣсто ноги деревяшка, выкрашенная темпой краской и отдѣланная желѣзнымъ нако
нечникомъ. Подъ нимъ, па соломенной подстилкѣ, разо
стланъ былъ старенькій, полинявшій отъ времени коверъ, а въ ногахъ помѣщался такого же достоинства чемоданъ.
Онъ сидѣлъ, облокотившись на кожанную съ шерстянымъ верхомъ подушку и Флегматически покуривалъ изъ коротенькой трубочки, безпрестанно набивая ее изъ болтавшагося у него на груди сафьяннаго кисета.
При такой обстановкѣ, незатѣйливый экипажъ этотъ, па пустомъ проселкѣ, между лежавшими по сторонамъ
его печальными, обнаженными полями, представлялъ довольно пріятное и оживленное зрѣлище.
Телега ковыляла между тѣмъ изъ стороны въ сторону, увязая по ступицу въ глубокихъ колеяхъ, прорѣзанныхъ тяжелыми деревенскими возами. Лошаденка страшно упа
рилась, не смотря на холодъ. Кучеръ энергически махалъ надъ нею кнутомъ и еще энергичнѣе чмокалъ губами, приговаривая:
—...Ну, Васька, ну, другъ, вытягивай, вытягивя-ай! Вотъ такъ, ну, ну-у!
Сѣдока такъ и подбрасывало. Другой давно бы уже нѣсколько разъ освѣдомился, цѣлы ли у него бока, а нашъ проѣзжій былъ по-видимому человѣкъ безъ особен
Долго мытарились такимъ образомъ наши путники; наконецъ дорога сдѣлалась поровпѣе немного; вдали показалась деревушка.
—...Трогай, трогай, землякъ, приказалъ проѣзжій,— теперь можно и поживѣе маленько!
Кучеръ зачмокалъ и замахалъ кнутомъ съ новой энергіей. Лошадка тоже замѣтно оживилась. Проѣзжій выбилъ свою люльку, крѣпко облокотился па подушку и еще крѣпче задумался.
Объ чемъ же онъ задумался? А вотъ объ чемъ: деревушка, которая теперь все яснѣе и яснѣе вырисовы
валась передъ его глазами, была экономическая и про
зывалась Каменка, отъ имени протекавшей возлѣ нея рѣчки. Восемнадцать лѣтъ передъ тѣмъ, какъ начинается нашъ разсказъ, въ деревушкѣ этой проживалъ одинъ му
жичекъ, который прозывался дядя Власъ. Человѣкъ онъ былъ бѣдный—бѣднѣе мужика во всей деревнѣ не было, не потому чтобы нерадивъ къ работѣ, или хмѣльнаго что ли придерживался, а такъ ужь видно не далъ ему Богъ та
лану. Главное—рукъ, что называется, не доставало для работы у дяди Власа—вся семья его состояла только изъ старухи жены да молоденькой дочери. Очень понятно, что дядя Власъ былъ, какъ говорится, въ загонѣ между каменцамн, потому что вѣдь въ деревняхъ, какъ и вездѣ, не смотря на простоту и патріархальность нравовъ, бѣд
ность тоже считается чуть нс преступленіемъ. Придетъ бывало дядя Власъ на сходку, придетъ въ лаптяхъ и худенькомъ каФтанишкѣ и стоитъ позади всѣхъ молча, прихвативъ рукою бороду, впередъ ужь знаетъ, что сго мнѣ
нія не потребуется. Бѣденъ, очень бѣденъ былъ дядя Власъ,—за то дочка сго, Ульяша, была такая дѣвка, что всѣ и богатые-то мужики ему въ этомъ завидовали,— собой красавица писаная, да такая ласковая, да привѣтливая—-и никакая работа изъ рукъ у нея не вываливалась—просто первая дѣвка во всей деревнѣ была. Бы
Какая-то пустота была у нея въ мысляхъ и на душѣ. Какое-то безразличное состояніе вдругъ одолѣло все ея существо. Ни жить ей не хотѣлось, ни умереть тоже. Такъ вдругъ какъ будто бы все на свѣтѣ ей опротивѣло.
«И чего же мнѣ ждать больше отъ жизни?»‘спросила она вдругъ, почти вслухъ, у самой себя.
— Нечего ждать! отвѣчала она уже совершенно громко и двѣ крупныя слезы скатились съ ея рѣсницъ.
П. Кичѣевъ.
Штабсъ-капитанша
Рассказъ А. П. Голицынскаго.
Происшествие, которое я намѣренъ разсказать моему читателю, чилось вскорѣ послѣ Крымской войны.
Въ одно сѣренькое и холодное осеннее утро, въ Октябрѣ мѣсяцѣ, по грязному проселку одного изъ уѣздовъ Твер
ской губерніи, медленно тащилась простая крестьянская телега, запряженная низенькой толстоногой лошадкой. Лошадью управлялъ пожилой мужичекъ, въ нагольномъ ту
лупѣ, подпоясанномъ неопредѣленнаго цвѣта кушакомъ и въ низенькой поярковой шляпѣ, какія обыкновенно носятъ крестьяне Тверской губерніи, а въ телегѣ сидѣлъ госпо
динъ въ сѣрой офицерской шинели, перевязанной крестъна-крестъ на груди краснымъ шерстянымъ шарфомъ и въ Фуражкѣ съ краснымъ околышемъ. ІІа видъ ему было съ чѣмъ нибудь лѣтъ сорокъ. Смуглое лицо сго заросло сплошь огромными, густыми и какъ смоль черными ба
кенбардами. Не менѣе густые усы тяжело висѣли подъ носомъ и достигали чуть не до половины груди. Когда же случалось ему снимать для чего нибудь съ головы Фуражку, то можно было замѣтить, что почва на этой части тѣла была у него не такъ плодородна, какъ на лицѣ, такъ что тѣмя и маковка едва только прикрыва
лись жиденькими, остриженными подъ гребенку волосами.
Вслѣдъ за тѣмъ ярко бросалась въ глаза торчавшая у него изъ подъ шинели вмѣсто ноги деревяшка, выкрашенная темпой краской и отдѣланная желѣзнымъ нако
нечникомъ. Подъ нимъ, па соломенной подстилкѣ, разо
стланъ былъ старенькій, полинявшій отъ времени коверъ, а въ ногахъ помѣщался такого же достоинства чемоданъ.
Онъ сидѣлъ, облокотившись на кожанную съ шерстянымъ верхомъ подушку и Флегматически покуривалъ изъ коротенькой трубочки, безпрестанно набивая ее изъ болтавшагося у него на груди сафьяннаго кисета.
При такой обстановкѣ, незатѣйливый экипажъ этотъ, па пустомъ проселкѣ, между лежавшими по сторонамъ
его печальными, обнаженными полями, представлялъ довольно пріятное и оживленное зрѣлище.
Телега ковыляла между тѣмъ изъ стороны въ сторону, увязая по ступицу въ глубокихъ колеяхъ, прорѣзанныхъ тяжелыми деревенскими возами. Лошаденка страшно упа
рилась, не смотря на холодъ. Кучеръ энергически махалъ надъ нею кнутомъ и еще энергичнѣе чмокалъ губами, приговаривая:
—...Ну, Васька, ну, другъ, вытягивай, вытягивя-ай! Вотъ такъ, ну, ну-у!
Сѣдока такъ и подбрасывало. Другой давно бы уже нѣсколько разъ освѣдомился, цѣлы ли у него бока, а нашъ проѣзжій былъ по-видимому человѣкъ безъ особен
ныхъ претензій: не обращая ни малѣйшаго вниманія на толчки, онъ съ прежней Флегмою продолжалъ сосать свою люльку.
Долго мытарились такимъ образомъ наши путники; наконецъ дорога сдѣлалась поровпѣе немного; вдали показалась деревушка.
—...Трогай, трогай, землякъ, приказалъ проѣзжій,— теперь можно и поживѣе маленько!
Кучеръ зачмокалъ и замахалъ кнутомъ съ новой энергіей. Лошадка тоже замѣтно оживилась. Проѣзжій выбилъ свою люльку, крѣпко облокотился па подушку и еще крѣпче задумался.
Объ чемъ же онъ задумался? А вотъ объ чемъ: деревушка, которая теперь все яснѣе и яснѣе вырисовы
валась передъ его глазами, была экономическая и про
зывалась Каменка, отъ имени протекавшей возлѣ нея рѣчки. Восемнадцать лѣтъ передъ тѣмъ, какъ начинается нашъ разсказъ, въ деревушкѣ этой проживалъ одинъ му
жичекъ, который прозывался дядя Власъ. Человѣкъ онъ былъ бѣдный—бѣднѣе мужика во всей деревнѣ не было, не потому чтобы нерадивъ къ работѣ, или хмѣльнаго что ли придерживался, а такъ ужь видно не далъ ему Богъ та
лану. Главное—рукъ, что называется, не доставало для работы у дяди Власа—вся семья его состояла только изъ старухи жены да молоденькой дочери. Очень понятно, что дядя Власъ былъ, какъ говорится, въ загонѣ между каменцамн, потому что вѣдь въ деревняхъ, какъ и вездѣ, не смотря на простоту и патріархальность нравовъ, бѣд
ность тоже считается чуть нс преступленіемъ. Придетъ бывало дядя Власъ на сходку, придетъ въ лаптяхъ и худенькомъ каФтанишкѣ и стоитъ позади всѣхъ молча, прихвативъ рукою бороду, впередъ ужь знаетъ, что сго мнѣ
нія не потребуется. Бѣденъ, очень бѣденъ былъ дядя Власъ,—за то дочка сго, Ульяша, была такая дѣвка, что всѣ и богатые-то мужики ему въ этомъ завидовали,— собой красавица писаная, да такая ласковая, да привѣтливая—-и никакая работа изъ рукъ у нея не вываливалась—просто первая дѣвка во всей деревнѣ была. Бы