Но потому, чтобъ я ужь пе влюблялся: Я изъ жрецовъ, я даже записныхъ Изящнаго; но потому не брался
Я рисовать красу въ стихахъ своихъ, Что вышло бы пожалуй ненохоже Или смѣшно,—чего избави, Боже!
Какъ, напримѣръ, изобразить сіянье— Не голубыхъ, а даже сѣрыхъ глазъ?
Иль губокъ тѣхъ схватить очарованье, Которыя приковываютъ пасъ?
А взлядъ любви? а это обаянье, Что и потомъ трепещешь цѣлый часъ? Нѣтъ, не берусь я за такое дѣло, И имъ когда жь поэзія владѣла?
Что пользы въ томъ, коль сравнивать не въ шутку Красу очей съ сіяньямъ вѣчныхъ звѣздъ, Или въ тѣ дни, когда велитъ желудку Терпѣніе внушать великій постъ,
Грудь съ сахаромъ сравнить въ соблазнъ разсудку, А губы съ медомъ—вымыслъ очень простъ!
И будетъ-ли хоть на волосъ въ томъ толку, , Коль волоса я уподоблю шолку?—
Теперь прошу читательницъ прекрасныхъ Со мной въ театръ заранѣй взять билетъ, Но не для сценъ трагически-ужасныхъ, А на живой, плѣнительный балетъ,
Гдѣ много позъ роскошныхъ, сладострастныхъ, И чудныхъ Формъ, обтянутыхъ въ корсетъ, Увидимъ мы на пищу жаднымъ взорамъ, Сужденіямъ и долгимъ разговорамъ.
Идетъ ІКизель, балетъ уже не новый; Хоть я въ душѣ поклонникъ новизны,
И не рѣшусь о старомъ молвить слово, Коль взоры чьи ко мнѣ устремлены:
Но если вдругъ, исполненный младаго Огня, талантъ созданья старины
Предъ нашими очами воскрешаетъ,
То много чувствъ онъ новыхъ пробуждаетъ.
И много думъ, и свѣтлыхъ, и отрадныхъ, Родитъ въ душѣ талантъ тотъ молодой,
И мракъ сердецъ, какъ пропасть непроглядныхъ, Онъ шевелить до глубины нѣмой,
И снѣгъ сѣдинъ, и мертвенныхъ, и хладныхъ, Какъ новою, живительной весной, Онъ зеленью младою покрываетъ, И сѣдина сѣдины забываетъ.
И видѣлъ я—волшебнымъ представленьемъ Былъ обольщенъ угрюмый Оттоманъ;
То былъ герой, безсмертный пораженьемъ, Османъ-паша, краса магометанъ.
Доволенъ онъ, вакъ видно, заключеньемъ, Забылъ совсѣмъ и Норту, и Диванъ,
И на снѣгахъ полуночной Россіи
Живетъ мечтой о розахъ Византіи.
И предъ его сластолюбивымъ окомъ, Какъ бабочка, какъ генія мечта, Носилася въ сіяніи далекомъ Эѳирная, младая красота,
Одна изъ тѣхъ, которыя пророкомъ Обѣщаны тому, кто чрезъ врата
Посмертныя въ предѣлы неба вступитъ И рай любви цг! ною жизни купить.
Я самъ плѣненъ былъ этой красотою, Но я о ней, какъ сказано, молчу;
И чтобъ не слыть голодною лисою Про виноградъ писать я не хочу;
Да и при томъ съ капризною мечтою Бороться мнѣ—совсѣмъ пе-по-нлечу. ну, словомъ, я объ этомъ умолкаю И на красу завѣсу опускаю.
А между тѣмъ нашъ плѣный и плѣненный, Великій вождь, сѣдой Османъ паша, Славянскою красою удивленный,
Безмолвствовалъ; восточная душа
Неслась въ края лазури отдаленной, И онъ сидѣлъ, болѣзненно дыша, (Тревожила его, конечно, рана—
Иль грозный гнѣвъ могучаго Султана),
Но наконецъ, съ учтивостію ловкой, Онъ одного изъ нашихъ подозвалъ,
И говоршь ему сталъ съ растановкой По-гречески. Я ихъ не понималъ; По, наученъ природною сноровкой,
Я знаю, что турецкій вождь сказалъ: Мысль тайная означилась глубоко
Въ игрѣ лица поклонника пророка.
Онъ говорилъ: «послушайте, полковникъ! Могу-л и я дѣвицу эту взять
Къ себѣ въ гаремъ?» И пламенный любовникъ Отвѣтомъ ждалъ возможность услыхать:
Онъ полагалъ, что былъ прямой виновникъ Той граціи, которою плѣнять
Была должна танцовщица Османа— По важности его большаго сана.
Но удивленъ нежданнымъ былъ отвѣтомъ:— «Коль вы ее хотите взять женой,
То должно вамъ разстаться съ Магометомъ И вѣрою очиститься святой.»
—«Подумаю! А сколько женъ при этомъ?...» —«Вамъ надобно довольнымъ быть одной.» — «О никогда! Законъ вашъ непонятенъ;
Хотя ясенѣ, быть можетъ, и пріятенъ!...»
1855.....II. Ежовъ.
Я рисовать красу въ стихахъ своихъ, Что вышло бы пожалуй ненохоже Или смѣшно,—чего избави, Боже!
Какъ, напримѣръ, изобразить сіянье— Не голубыхъ, а даже сѣрыхъ глазъ?
Иль губокъ тѣхъ схватить очарованье, Которыя приковываютъ пасъ?
А взлядъ любви? а это обаянье, Что и потомъ трепещешь цѣлый часъ? Нѣтъ, не берусь я за такое дѣло, И имъ когда жь поэзія владѣла?
Что пользы въ томъ, коль сравнивать не въ шутку Красу очей съ сіяньямъ вѣчныхъ звѣздъ, Или въ тѣ дни, когда велитъ желудку Терпѣніе внушать великій постъ,
Грудь съ сахаромъ сравнить въ соблазнъ разсудку, А губы съ медомъ—вымыслъ очень простъ!
И будетъ-ли хоть на волосъ въ томъ толку, , Коль волоса я уподоблю шолку?—
Теперь прошу читательницъ прекрасныхъ Со мной въ театръ заранѣй взять билетъ, Но не для сценъ трагически-ужасныхъ, А на живой, плѣнительный балетъ,
Гдѣ много позъ роскошныхъ, сладострастныхъ, И чудныхъ Формъ, обтянутыхъ въ корсетъ, Увидимъ мы на пищу жаднымъ взорамъ, Сужденіямъ и долгимъ разговорамъ.
Идетъ ІКизель, балетъ уже не новый; Хоть я въ душѣ поклонникъ новизны,
И не рѣшусь о старомъ молвить слово, Коль взоры чьи ко мнѣ устремлены:
Но если вдругъ, исполненный младаго Огня, талантъ созданья старины
Предъ нашими очами воскрешаетъ,
То много чувствъ онъ новыхъ пробуждаетъ.
И много думъ, и свѣтлыхъ, и отрадныхъ, Родитъ въ душѣ талантъ тотъ молодой,
И мракъ сердецъ, какъ пропасть непроглядныхъ, Онъ шевелить до глубины нѣмой,
И снѣгъ сѣдинъ, и мертвенныхъ, и хладныхъ, Какъ новою, живительной весной, Онъ зеленью младою покрываетъ, И сѣдина сѣдины забываетъ.
И видѣлъ я—волшебнымъ представленьемъ Былъ обольщенъ угрюмый Оттоманъ;
То былъ герой, безсмертный пораженьемъ, Османъ-паша, краса магометанъ.
Доволенъ онъ, вакъ видно, заключеньемъ, Забылъ совсѣмъ и Норту, и Диванъ,
И на снѣгахъ полуночной Россіи
Живетъ мечтой о розахъ Византіи.
И предъ его сластолюбивымъ окомъ, Какъ бабочка, какъ генія мечта, Носилася въ сіяніи далекомъ Эѳирная, младая красота,
Одна изъ тѣхъ, которыя пророкомъ Обѣщаны тому, кто чрезъ врата
Посмертныя въ предѣлы неба вступитъ И рай любви цг! ною жизни купить.
Я самъ плѣненъ былъ этой красотою, Но я о ней, какъ сказано, молчу;
И чтобъ не слыть голодною лисою Про виноградъ писать я не хочу;
Да и при томъ съ капризною мечтою Бороться мнѣ—совсѣмъ пе-по-нлечу. ну, словомъ, я объ этомъ умолкаю И на красу завѣсу опускаю.
А между тѣмъ нашъ плѣный и плѣненный, Великій вождь, сѣдой Османъ паша, Славянскою красою удивленный,
Безмолвствовалъ; восточная душа
Неслась въ края лазури отдаленной, И онъ сидѣлъ, болѣзненно дыша, (Тревожила его, конечно, рана—
Иль грозный гнѣвъ могучаго Султана),
Но наконецъ, съ учтивостію ловкой, Онъ одного изъ нашихъ подозвалъ,
И говоршь ему сталъ съ растановкой По-гречески. Я ихъ не понималъ; По, наученъ природною сноровкой,
Я знаю, что турецкій вождь сказалъ: Мысль тайная означилась глубоко
Въ игрѣ лица поклонника пророка.
Онъ говорилъ: «послушайте, полковникъ! Могу-л и я дѣвицу эту взять
Къ себѣ въ гаремъ?» И пламенный любовникъ Отвѣтомъ ждалъ возможность услыхать:
Онъ полагалъ, что былъ прямой виновникъ Той граціи, которою плѣнять
Была должна танцовщица Османа— По важности его большаго сана.
Но удивленъ нежданнымъ былъ отвѣтомъ:— «Коль вы ее хотите взять женой,
То должно вамъ разстаться съ Магометомъ И вѣрою очиститься святой.»
—«Подумаю! А сколько женъ при этомъ?...» —«Вамъ надобно довольнымъ быть одной.» — «О никогда! Законъ вашъ непонятенъ;
Хотя ясенѣ, быть можетъ, и пріятенъ!...»
1855.....II. Ежовъ.