пҍсня о волҍ
За окномъ моей темницы
Слышенъ шумный волнъ прибой, Да, мелькая, вьются птицы Въ безднѣ неба голубой....
Пѣсни птицъ и гулъ прибою
Въ общій звучный льются хоръ: Пѣсней воли предо мною
Дышитъ весело просторъ!
Жизнь шумитъ рѣкой веселой За рѣшеткою окна....
Вздоръ! то сонъ одинъ тяжелый, Греза смутная одна....
И на волѣ гіѣсня эта
Все звучитъ надъ головой.... Той-же скукою одѣта
Жизнь за каменной стѣной....
—»3дѣсь ищите счастья, воли!»... Даль веселая поетъ....
Свѣтлый призракъ лучшей доли Насъ уводитъ все впередъ....
Словомъ пѣсни безконечной Только путая людей,
Дразнитъ ихъ потомъ безпечно Рѣзкимъ грохотомъ цѣпей!...
А. Волгинъ. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВЪ ДОМҍ УМАЛИШЕННЫХЪ
СТРАНИЦЫ ИЗЪ МОЕЙ ПАМЯТНОЙ КНИЖКИ.
(Посвящаю В. И. Н—ву).
Въ больницу умалишенныхъ!... Фу, чортъ возьми,— думалъ я,—вотъ вѣдь по какимъ мытарствамъ тащитъ меня непривѣтливая судьба!
И невольный ужасъ одолѣвалъ все мое существо, при одной мысли, что чрезъ какихъ нибудь полчаса я буду
среди цѣлой массы больныхъ людей, о которыхъ я имѣлъ смутное понятіе по разсказамъ тѣхъ изъ моихъ знако
мыхъ, которымъ удавалось, на ихъ вѣку, посѣщать ату больницу. Всевозможные ужасы, всевозможныя обливанья холодной водой, всевозможныя мушки и всевозможныя горячешныл рубашки съ длиннѣйшими рукавами,—вставали въ моемъ воображеніи и на душѣ у меня съ каждой минутой становилось все тяжелѣе и тяжелѣе.
«Да неужели я въ самомъ дѣлѣ больной?» продолжалъ я думать про себя.—«Но вѣдь я все понимаю, все сознаю; мнѣ вевыносима будетъ жизнь среди однихъ только
сумасшедшихъ - -людей, говорящихъ одну только чушь, дерущихся, плачущихъ, поющихъ... и все эго безъ всякой мысли, безъ всякой цѣли, единственио только изъ какого-то безсознательнаго, рефлексивнаго побужденія!...»
«А. эти вѣчныя истязанія со стороны прислуги и докторовъ?... эта масса несчастныхъ, ничего несмыслящихъ,
забитыхъ суровою долей, существъ?—да отъ одного только созерцанія ихъ можно дойти до послѣдней степени отчаянія, можно, мнѣ кажется, умереть, задохнувшись отъ ужаса и негодованія!,..»
Вотъ какимъ безобразнымъ, какимъ ужасающимъ пугаломъ представлялъ я себѣ желтый домъ, гдѣ мнѣ должно будетъ проводить время не дни, не недѣли, не мѣсяцы, а цѣлые два года!
«И зачѣмъ я выздоравливать началъ?» въ тысячу сто первый разъ приходило мнѣ въ голову.—«Зачѣмъ я не остался въ томъ безсознательномъ положеніи, въ кото
ромъ я бывалъ прежде? Пусть бы, но крайней мѣрѣ, я не понималъ ничего, что вокругъ меня происходитъ, пусть бы меня, безсознательнаго, и обливали!...»
Наконецъ смотритель тюрьмы сдалъ меня съ рукъ на руки дежурному чиновнику, который долженъ былъ от
везти меня въ больницу, и я, въ сопровожденіи послѣд
няго, вышелъ изъ воротъ тюрьмы, гдѣ сидѣлъ болѣе двухъ лѣтъ, гдѣ въ первый отъ роду разъ проклялъ день своего рожденья и гдѣ, въ первый же разъ, узналъ, что ненавижу весь міръ, ненавижу всѣхъ людей, ненавижу самого себя....
Боже! сколько ощущеній закопошилось сразу въ моей груди, когда я очутился за воротами Тюремнаго замка.
«Вотъ она, опять, та обѣтованная земля, та Палестина, та широкая дорога къ свободѣ, о которой я только могъ мечтать, да видѣть ее во снѣ цѣлыхъ два года, показавшіеся мнѣ вѣчностію безъ конца и даже безъ начала!»
Слезы, невольныя слезы радости выступили у меня на глазахъ; сердце забилось какъ-то странно-усиленно, ноги затряслись и я, какъ счумѣлый, повалился на свободную землю, мочилъ ее слезами, цѣловалъ ее, какъ только сынъ можетъ цѣловать долго находившуюся съ нимъ въ разлукѣ родную мать и рыдалъ надъ нею, въ то же время, какъ маленькій ребенокъ...
Въ эту минуту я дѣйствительно быль близокъ къ сумасшествію; воли у меня не было, надо мной господствовало чувство.
—....Что съ вами? обратился ко миѣ провожавшій меня чиновникъ.
—....Ничего, ничего... успокоивалъ я его, едва сдерживая свои рыданія,—это пройдетъ... сейчасъ пройдетъ...
я вѣдь два года ничего не видалъ, кромѣ тюремныхъ стѣнъ, ничѣмъ не дышалъ кромѣ тюремнаго воздуха..,.