истовый шумъ слѣдующихъ одна за другой и порой вызывающихъ слезы умиленія на глаза слушателей патріотическихъ рѣчей...
«Однимъ словомъ, цѣлое болото возбуждено... широковѣщательно каркаетъ, либерально присвистываетъ, лѣзетъ цѣловаться и, схвативъ васъ за Фалды, тянетъ за собой, съ крикомъ: впередъ! впередъ!...
«На мало-мальски свѣжаго человѣка, не находящаго достаточной причины для того, чтобы присвистывать и открывать объятія, это производитъ самое одуряющее
впечатлѣніе... начинаетъ казаться, что находишься въ. пріютѣ умалишенныхъ...»
Письмо продолжалось все въ такомъ же родѣ, въ духѣ мнимо-либеральныхъ статей г-на Щедрина. Оно оканчивалось приглашеніемъ посѣтить родное болото и воочію насладиться всѣми совершающимися въ немъ прелестями.
Другое письмо относилось къ дѣлу совершенно иначе и написано было жаргономъ либераловъ 50-хъ годовъ.
«Ты», гласило письмо, «находишься вдали отъ родины вотъ скоро пять лѣтъ и успѣлъ упустить изъ виду послѣдовательную нить текущихъ событій, нѣ
сколько разобщился съ замкнутымъ, провинціальнымъ міркомъ, построеннымъ на прочномъ, повидимому не
рушимомъ Фундаментѣ — чуждаться какъ огня всякой мысли такъ называемаго «посторонняго вѣдомства», не имѣющей яримаго отношенія къ окладу получаемаго жалованья и стоящей внѣ тѣснаго круга мелкихъ частныхъ и семейныхъ отношеній.
«Возвратясь, ты не найдешь «камня на камнѣ» и, но нѣкоторомъ внимательномъ обслѣдованіи, замѣтишь, что прочный и надежный Фундаментъ, подъ который под
веденъ ловкій подкопъ, рухнулъ и въ образовавшееся вслѣдствіе этого отверстіе, пахнуло новымъ, пожалуй даже свѣжимъ воздухомъ.... Этотъ воздухъ былъ до того наглъ, Что не пощадилъ даже домашнихъ пенатовъ и, вздымая облака пыли, взбивалъ горою перины, на
полненныя клопами, и переворачивалъ вверхъ дномъ цѣлые вороха домашняго хлама, негодной рухляди и прочей дряни...»
Оканчивалось письмо слѣдующимъ образомъ:
«Въ настоящее время, когда и нроч., и проч., стыдно оставаться въ бездѣйствіи и соблюдать строгій нейтралитетъ, хладнокровно любуясь борьбой двухъ элементовъ человѣчества, борьбой стираю съ новымъ и т. д.
«Какая это ихъ муха укусила?» думалось мнѣ,— «не сидится имъ на -мѣстѣ что ли?» И хотя я ясно сознавалъ всю безсодержательность и пустоту этихъ пи
вдругъ въ эту минуту проснулась во мнѣ вся долго сдерживаемая привязанность къ родинѣ и меня потянуло къ ней пылко, неудержимо, не смотря ни на какой горькій и ѣдкій дымъ отечества, который я, въ силу этой привязанности, обязанъ паходигь сладкимъ и пріят
нымъ... ничто не въ состояніи было удержать меня, ни даже тѣ прескверныя и прегрязныя впечатлѣнія, которыми подарила меня, прощаясь со мною, родная сторона... Какъ живые встали передо мной образы прошлаго...
ВЪ ГОСТИННИЦѢ «ГОРОДЪ КРАНШТАДЪ».
Вотъ я опять на родинѣ .. вотъ и каланча, и галки на соборной колокольнѣ, и запахъ дегтя и овчинъ, и скрипъ многочисленныхъ колесъ длиннаго обоза... Вонъ и Ировъ Ильичъ сидитъ въ дверяхъ своей лавки, потихоньку прихлебывая чаекъ изъ блюдечка... «Здрав
ствуйте, Провъ Ильичъ, какъ Богъ милуетъ?»... не узналъ, смотритъ во всѣ глаза и удивляется. . вотъ человѣкъ—пять лѣтъ не видались, а не постарѣлъ ни крошечки — все такой же: объемистый, приземистый, словно битюжокъ вятскій. Вотъ и городовой садъ по
тянулся съ кривой, погнувшейся рѣшеткой и чахлыми деревьями; скамейки только новыя понадѣлали, а то все по старому... а вотъ и домикъ, гдѣ я провелъ мое дѣтство, вотъ и садъ съ вѣтвистыми яблонями, на которыя я взлѣзалъ съ опасностью жизни, вотъ и кры
лечко, гдѣ мы, дѣти, собирались бывало но вечерамъ и играли въ «гостей, хозяевъ и слугъ», представляя изъ себя взрослыхъ, вотъ и окошечко въ горенку на антресоляхъ, гдѣ я, тогда еще юноша, зачитывался по ночамъ Французскихъ романовъ и впервые вкушалъ наслажденіе отъ описанія разныхъ замысловатыхъ рыцар
скихъ и донъ-жуановскихъ подвиговъ французскихъ героевъ.
Бсе тоже, тоже, только нѣтъ—
Убитыхъ силъ, прожитыхъ лѣтъ!
продекламировалъ я нараспѣвъ почти вслухъ и сердце мое ёкнуло и какъ-то томительно сжалось отъ стремительнаго наплыва воспоминаній былаго, полу-забытаго...
По главной улицѣ города неслось нѣсколько колясокъ, весело подхваченныхъ бойкими, откормленными лошадками, въ коляскахъ, томно развалившись, лежали неизвѣстно откуда залетѣвшія въ нашъ край камеліи, содержимыя богатыми купцами, что называется «про всякъ часъ», истово совершали прогулку сильные міра
сего, едва отвѣчая легкимъ движеніемъ головы на юркія и нпзкопоклопныя привѣтствія продавцовъ... Горькимъ горемъ и сдержанными рыданьями пахнуло на мепя изъ подваловъ нижнихъ этажей и глупо-нахально смотрѣли
«Однимъ словомъ, цѣлое болото возбуждено... широковѣщательно каркаетъ, либерально присвистываетъ, лѣзетъ цѣловаться и, схвативъ васъ за Фалды, тянетъ за собой, съ крикомъ: впередъ! впередъ!...
«На мало-мальски свѣжаго человѣка, не находящаго достаточной причины для того, чтобы присвистывать и открывать объятія, это производитъ самое одуряющее
впечатлѣніе... начинаетъ казаться, что находишься въ. пріютѣ умалишенныхъ...»
Письмо продолжалось все въ такомъ же родѣ, въ духѣ мнимо-либеральныхъ статей г-на Щедрина. Оно оканчивалось приглашеніемъ посѣтить родное болото и воочію насладиться всѣми совершающимися въ немъ прелестями.
Другое письмо относилось къ дѣлу совершенно иначе и написано было жаргономъ либераловъ 50-хъ годовъ.
«Ты», гласило письмо, «находишься вдали отъ родины вотъ скоро пять лѣтъ и успѣлъ упустить изъ виду послѣдовательную нить текущихъ событій, нѣ
сколько разобщился съ замкнутымъ, провинціальнымъ міркомъ, построеннымъ на прочномъ, повидимому не
рушимомъ Фундаментѣ — чуждаться какъ огня всякой мысли такъ называемаго «посторонняго вѣдомства», не имѣющей яримаго отношенія къ окладу получаемаго жалованья и стоящей внѣ тѣснаго круга мелкихъ частныхъ и семейныхъ отношеній.
«
«Возвратясь, ты не найдешь «камня на камнѣ» и, но нѣкоторомъ внимательномъ обслѣдованіи, замѣтишь, что прочный и надежный Фундаментъ, подъ который под
веденъ ловкій подкопъ, рухнулъ и въ образовавшееся вслѣдствіе этого отверстіе, пахнуло новымъ, пожалуй даже свѣжимъ воздухомъ.... Этотъ воздухъ былъ до того наглъ, Что не пощадилъ даже домашнихъ пенатовъ и, вздымая облака пыли, взбивалъ горою перины, на
полненныя клопами, и переворачивалъ вверхъ дномъ цѣлые вороха домашняго хлама, негодной рухляди и прочей дряни...»
Оканчивалось письмо слѣдующимъ образомъ:
«Въ настоящее время, когда и нроч., и проч., стыдно оставаться въ бездѣйствіи и соблюдать строгій нейтралитетъ, хладнокровно любуясь борьбой двухъ элементовъ человѣчества, борьбой стираю съ новымъ и т. д.
Остальныя письма были не менѣе интересны.
«Какая это ихъ муха укусила?» думалось мнѣ,— «не сидится имъ на -мѣстѣ что ли?» И хотя я ясно сознавалъ всю безсодержательность и пустоту этихъ пи
семъ, хотя я зналъ, что все въ нихъ описываемое есть не что иное, какъ плодъ авторскаго воображенія, по
вдругъ въ эту минуту проснулась во мнѣ вся долго сдерживаемая привязанность къ родинѣ и меня потянуло къ ней пылко, неудержимо, не смотря ни на какой горькій и ѣдкій дымъ отечества, который я, въ силу этой привязанности, обязанъ паходигь сладкимъ и пріят
нымъ... ничто не въ состояніи было удержать меня, ни даже тѣ прескверныя и прегрязныя впечатлѣнія, которыми подарила меня, прощаясь со мною, родная сторона... Какъ живые встали передо мной образы прошлаго...
На другой день я былъ въ дорогѣ.
II
ВЪ ГОСТИННИЦѢ «ГОРОДЪ КРАНШТАДЪ».
Вотъ я опять на родинѣ .. вотъ и каланча, и галки на соборной колокольнѣ, и запахъ дегтя и овчинъ, и скрипъ многочисленныхъ колесъ длиннаго обоза... Вонъ и Ировъ Ильичъ сидитъ въ дверяхъ своей лавки, потихоньку прихлебывая чаекъ изъ блюдечка... «Здрав
ствуйте, Провъ Ильичъ, какъ Богъ милуетъ?»... не узналъ, смотритъ во всѣ глаза и удивляется. . вотъ человѣкъ—пять лѣтъ не видались, а не постарѣлъ ни крошечки — все такой же: объемистый, приземистый, словно битюжокъ вятскій. Вотъ и городовой садъ по
тянулся съ кривой, погнувшейся рѣшеткой и чахлыми деревьями; скамейки только новыя понадѣлали, а то все по старому... а вотъ и домикъ, гдѣ я провелъ мое дѣтство, вотъ и садъ съ вѣтвистыми яблонями, на которыя я взлѣзалъ съ опасностью жизни, вотъ и кры
лечко, гдѣ мы, дѣти, собирались бывало но вечерамъ и играли въ «гостей, хозяевъ и слугъ», представляя изъ себя взрослыхъ, вотъ и окошечко въ горенку на антресоляхъ, гдѣ я, тогда еще юноша, зачитывался по ночамъ Французскихъ романовъ и впервые вкушалъ наслажденіе отъ описанія разныхъ замысловатыхъ рыцар
скихъ и донъ-жуановскихъ подвиговъ французскихъ героевъ.
Бсе тоже, тоже, только нѣтъ—
Убитыхъ силъ, прожитыхъ лѣтъ!
продекламировалъ я нараспѣвъ почти вслухъ и сердце мое ёкнуло и какъ-то томительно сжалось отъ стремительнаго наплыва воспоминаній былаго, полу-забытаго...
По главной улицѣ города неслось нѣсколько колясокъ, весело подхваченныхъ бойкими, откормленными лошадками, въ коляскахъ, томно развалившись, лежали неизвѣстно откуда залетѣвшія въ нашъ край камеліи, содержимыя богатыми купцами, что называется «про всякъ часъ», истово совершали прогулку сильные міра
сего, едва отвѣчая легкимъ движеніемъ головы на юркія и нпзкопоклопныя привѣтствія продавцовъ... Горькимъ горемъ и сдержанными рыданьями пахнуло на мепя изъ подваловъ нижнихъ этажей и глупо-нахально смотрѣли