На меня безсмысленно-безобразные львы, возсѣдающіе, къ несказанному веселію хозяевъ, на воротахъ нѣко
торыхъ купеческихъ домовъ... Все это нагло рѣзало мои больные глаза и поднимало все, что давно улеглось тамъ; въ глуби—перестало копошиться, проситься на свѣтъ Божій...
А тарантасъ мой между тѣмъ, покачиваясь изъ стороны въ сторону, словно корабль по волнамъ неспо
койнаго моря, остановился, наградивъ меня прездоровеппыми толчками въ бокъ и въ затылокъ, у столь знакомой гостинницы «Городъ Кранштадъ» купца Взъерепеньева. Первое, что поражаетъ меня, это триковый пиджакъ половаго Никитича, замѣнившій собою длинную бѣлую хламиду, облекавшую въ былое время его вертлявое тѣло, и исчезновеніе смрадныхъ помой, орошав
шихъ во времена моей «юности и свѣжести» парадную лѣстницу гостипиииы «Кранштадъ». Также осторожно, какъ и во время оно, поддерживаетъ меня Никитичъ,

когда я вылѣзаю изъ экипажа, и на вопросъ: есть ли номера? скороговоркой отвѣчаетъ: «какъ же-съ! поми

луйте! для такого гостя и чтобы то-ись не было... это никакъ невозможно!» Меня ведутъ въ померъ и я вторично поражаюсь при видѣ неразбитыхъ оконъ, прочныхъ дверныхъ ручекъ и ироч., и при видѣ неслыхан
ной роскоши—постельнаго бѣлья... При послѣднемъ обстоятельствѣ я прихожу даже въ нѣкоторое умиленіе и чувство польщеннаго патріотизма заставляетъ меня мысленно произнести слѣдующія слова: «Смотри-ка! да вѣдь мы, того, еще чего добраго... нѣмцевъ этихъ пере

щеголяемъ.... да-съ!» Я обращаюсь къ Никитичу и только лепечу: «однако, однако... того»...

— Номерокъ-съ! прищелкивая языкомъ, говоритъ Никитичъ, какъ бы угадавшій мою мысль,—Французъ— одно слово!
— Мда! глубокомысленно произношу я,—а ты, братецъ, впрочемъ... того., какъ бы этакъ самоварчикъ,
да булочекъ сдобныхъ прихвати, а? говорю я совсѣмъ русскимъ топомъ, вспомнивъ, что передо мной стоитъ истый, кровный русакъ.
— Осей маментъ-съ! будьте покойны, галантерейно произноситъ Никитичъ и исчезаетъ, выбивая ногами громкую дробь, гулко раздающуюся по корридору.
Возвращается онъ съ подносомъ, уставленнымъ звенящими чашками и, втащивъ пыхтящій самоваръ, ста

новится у двери съ видимымъ желаніемъ начать со мной разговоръ.

— Что это у васъ, братецъ, говорю я,—противъ прежняго порядку что-то больше... ну и чистота...
— Безъ эстаго, вашескабродіе, никакъ нельзя-съ! Чугунка—па что же лучше? Проѣзжіе таперь по-деликатнѣе, обхожденіе ие то — благородство въ полной
мѣрѣ-съ! Прежде, бывало, ждешь настоящаго барина, ждешь—когда-когда пріѣдетъ,—все бывало мужичье это
самое здѣсь околачивалось, купецъ тамъ и опять тоже купецкій прикащикъ... вони этой самой нанесутъ, рыбы соленой... нажрутся и—спать! и половому-то отъ нихъ, окромя шиша, ничего не перепадало.... Чего же отъ нихъ и требовать, когда они па самомъ то-ись мужиц
комъ положеніи и никакого про себя благородства не чувствуютъ... А теперь не то... совсѣмъ дѣла-то по благородному пошли... сейчасъ это: «Никитичъ, вычисти сапоги!» это какъ вы себѣ полагаете—лишній гривен
никъ это или нѣтъ? «Никитичъ, купи!» «Никитичъ, принеси!» «Никитичъ, бѣги... разузнай!»... все это вѣдь опять гривенниками или пятаками пахнетъ... да-съ! Ну, и стараешься...
Совершенно разсолодѣвши отъ разлитія по всему лицу земли Русской столь пріятнаго благородства, я пригла
шаю Никитича раздѣлить со мной чаепитіе, позабывая о разстояніи, которое такъ рѣзко отдѣляетъ меня отъ его мужицкой личности.
— Съ господами не въ примѣръ ловчѣй, продолжаетъ Никитичъ,— туды-сюды шмыгъ, глядишь—анъ у тебя рубль-иолтора отъ каждаго проѣзжаго въ карманѣ со
храняется, потому ежели господинъ, да настоящій, то онъ этого мужицкаго вида нисколько не имѣетъ, а все старается, какъ бы и бѣдному человѣку дать зарабо
тать...— Ну, одначе насчетъ благородства вышелъ у насъ безпорядокъ... Типерича, если вы баринъ, дворя
нинъ въ полномъ видѣ, то благородство это завсегда при васъ состоять должно, никакъ, значитъ, безъ этого самаго благородства вы ни ступить, ни сѣсть не мо
жете... Но вѣдь у насъ въ настоящее время всякая дрянь, съ позволенія сказать, себя за господъ почи
таетъ, всякая сволочь, которой благородство вовсе, можно сказать, не къ лицу и та туды же лѣзетъ: я-ста да мы-ста... Это совсѣмъ некстати... Оченно много въ нихъ благородства этого самаго понапихано... да-съ!... Купитъ это иная мамзель кчрпалину за цѣлковый,
шиньонъ тоже дешевенькій, да бѣлилъ на-полтину... и пошла, и пошла... хвостомъ это вертитъ, пыль столбомъ... Ахъ, ты-жь сволочь пепотребпая!... Ахъ, ты...
Никитичъ немного помолчалъ, отеръ потъ, выступившій отъ чаепитія и, отряхнувъ сахаръ вч, блюдечко, продолжалъ:
— Ну и опять, надо сказать, между ними есть тоже чудныя, совсѣмъ таки несообразныя... какъ это ихъ звать?... дай Богъ намять.... баринъ тутъ молодой былъ—называлъ онъ ихъ чудно-таково... Какъ бишь...
.и,... ме... мсгс.пісткн, вотъ эти самыя!... Жили тутъ вотъ, на Дворянской улицѣ, двѣ барышни и изъ себя онѣ совсѣмъ таки мсгглистки были. Шили онѣ что-то,