лый рядъ бородъ и чистаго, безбородаго люда наслаждался чайкомъ.
Маленькій, растрепанный чиновникъ стоялъ среди комнаты, упершись руками въ столъ и поводя мутными, опьянѣвшими глазами, звалъ половаго: «Мишъ! а Мишъ!
Миша-а! Мишенька, голубчикъ... Мишенекъ, подойди сюды, будь другъ»...


— Чего вамъ? подбѣжалъ половой.


Пьяный чиновникъ погладилъ половаго по лицу.
— Мишечка, за-аведи машину... чтобы «Комаринскаго» значитъ... въ полной мѣрѣ... Ноги такъ, братецъ, и чешутся... душа въ танецъ просится...
— Эхъ, Андрей Иванычъ, не хорошо, не хорошо, усовѣщеваетъ половой,—совсѣмъ вы недоброе дѣло затѣяли, ей-богу-съ!... Не слѣдъ эдакъ-то, право не слѣдъ...
— Мишуточка! говоритъ чиповникъ, цѣлуя половаго,—душа у меня ру-усская, широкая... заведи машиночку, ми-илай!
— Эхъ, Андрей Иванычъ, не хорошо, нехорошо... совсѣмъ это вы нс въ пріятномъ видѣ... благородства въ этомъ, повѣрьте, ни чуточки нѣту, вотъ ни крошечки, право слово!...
Но пьяный чиновникъ не слушаетъ и, схвативъ половаго въ объятія, вальсируетъ съ нимъ по залѣ, безпрестанно опрокидывая стулья.
— Свинья, право свинья! говоритъ половой,оттолкнувъ чиновника и приводя свой измятый костюмъ въ порядокъ,—сволочь, хотя и дворянинъ...
За однимъ изъ столонъ сидятъ два мужика и солдатъ. Солдатъ видимо сознаетъ свое превосходство надъ «мужварьемъ неотесаннымъ» и сообразно съ этимъ держитъ
себя, презрительно поглядывая на своихъ сиволапыхъ собесѣдниковъ.
Между посѣтителями чайнаго заведенія я замѣчаю купца Силу Мамонтовича Гыжепупова. Оиъ ведетъ съ благопріятелсмъ дружескую бесѣду, прихлебывая уже десятую чашку чая. Сила Мамонтовичъ побагровѣлъ, по продолжаетъ чаепитіе съ особеннымъ наслажденіемъ.
— II-да, братецъ ты мой, это у пихъ-ю по первоначалу большой Форсъ былъ, а теперь, значитъ, не того. . посбили маленько, поучили Фертиковъ... ІІѢ, братъ! у пасъ этого не моги—сами съ усамъ!... Моего, теперича, Ганьку знаешь?—избаловался парень такъ, что страсть... волосища это въ кольцахъ, Фракъ съ лоскомъ, сапоги это съ пряжками... блеститъ, шумитъ,
скрипъ этта ужастенпый... Тьфу ты, дьяволъ, будь ты неладенъ!... Пу, одначе думаю—ничего... хоша и для глазъ моихъ нетокмо что Франтовитая одёжа непотребна, ну и опять тоже баловство, одначе все же люди уви
дятъ, больше почтенія окажутъ: вонъ, скажутъ, госпо - дипъ Рыжепуповъ для парня своего денегъ не жалѣетъ,
знать у него ихъ и куры не клюютъ... вотъ что, другъ милый важно... хе, хе, хе!...
«Ну все же сталъ я съ эстой поры за парнемъ поглядывать, того и гляди собьется съ пути—неровенъ часъ... Гляжу — около дѣвокъ все юлитъ. . сусѣдскія дѣвки наѣзжаютъ по праздникамъ... «Почему вы, го


воритъ, барышни, въ книжку не почитаете?» — Мы,


отвѣчаютъ тѣ, читаемъ... —«А не будетъ ли вашей милости, барышни сударышни, (это Ганька-то мой имъ) чтобы, значитъ, узнать—какая такая книжка, въ которую вы читаете?»—Тѣ и отвѣчай: Путешествіе Ко
робейникова, житіе Ивана Яковлевича.—«Э! говоритъ, пустыя ваши книжки! Не пожелаете ли въ мою книжку почитать, ІІальдпкохтъ опа прозывается? Если вы, барышни, соблаговолите, то мы съ нашимъ удовольствіемъ, сейчасъ вамъ этого самаго ІІальдпкохта пре
доставимъ».—Мы бы, говорятъ тѣ, съ радостью, да коли ежели наши тятеньки намъ строго-па-строго запретили: опричь, молъ, этихъ...—«Дураки ваши тятеньки!» такъ онъ имъ и бухнулъ. Услыхамши это, вошелъ я въ
гнѣвъ. «Ганька, говорю, подь-ка сюды!» а самъ кулаки на готовѣ держу, чуть, значитъ, какое непочтеніе, сичасъ чтобы... «Ты, говорю, шельма, какое такое понятіе объ тятенькахъ имѣешь, а?»—Никакъ, гово
ритъ оиъ, тятенька, про васъ этого я сказать не могу,
понимая, говоритъ, вашу родительскую ласку и завсегда васъ своимъ родителемъ и благодѣтелемъ почитаю. Рѣчь я, тятенька, веду къ тому, напримѣръ, что ежели родители запретъ нерушимый своимъ юнымъ дщерямъ кла
дутъ, чтобы въ книжку ІІальдпкохтъ не читать...— Вижу—малый учтивости не забываетъ и тихимъ, бла
городнымъ этта манеромъ, я кулаки-то и опустилъ... одначе все же погрозился: «эй, Ганька, не доведетъ тебя этотъ Пальдикохтъ самый до добра—вспомнишь ты мое слово!»
«И все у насъ съ этого времени пошло чинно, прекрасно, благородно. Только черезъ недѣлю эдакъ мѣста собрались у меня знакомцы-гости. Ужинаемъ. Вотъ за ужиномъ и говорю я Лукѣ Силаптьевичу: «Коли ты, говорю, пришелъ въ баню и желаніе такое имѣешь,
чтобы париться, то напередъ всего бороду распарить утраФЛяй и прежде пару этого самаго намажь ты ее, бороду значитъ, медомъ съ перцемъ. Самое, говорю,


это важнецкое дѣло противъ крокодиловъ, которые оченно люты до бородъ купецкихъ... а какъ помажешь его ме


домъ съ перцемъ, минуты крокодилъ этотъ самый не проживетъ—сичасъ помираетъ, потому медъ съ перцемъ не но его зубамъ кушанье—боится»... Только слышупослышу—на другомъ концѣ стола споръ. Ганька мой сч» нрикаіцикомъ моимъ Андрюшкой про бороды тол


куютъ. Прислушался это я, о чемъ такомъ гуторятъ?