для обоихъ характеръ.—Ты про себя-то разскажи. Какъ кончилъ? Лѣкарь? Диссертацію пишешь?
— Да, приготовляюсь.
— Вѣдь твоя спеціальность—хирургія? — Нѣтъ, женскія болѣзни.
— А, плутъ! улыбнулся Погостовъ,—знаетъ, гдѣ раки зимуютъ? Вдругъ какой нибудь этакій бутончикъ... А позвольте, молъ, сударыня, у васъ грудку выслу
шать... хе-хе!... Впрочемъ, какой я вздоръ говорю! опомнился онъ и конфузливо взглянулъ на лѣкаря.— Ты, Сережа, не сердись пожалуйста. Здѣшній воздухъ, какъ видишь, успѣлъ и меня порядочно опошлить. Безъ шутокъ, дай тебѣ Богъ. Я вѣрю, ты ие измельчаешь, не измѣнишь правдѣ и убѣжденіямъ, ты всегда будешь прямымъ, правдивымъ человѣкомъ, какимъ я тебя зналъ прежде, какимъ вижу теперь. ІІыо за неустанный трудъ,
за твердую волю, честную душу—и за твое здоровье!— И торжественно проговоривъ этотъ громкій тостъ, Илья Ильичъ сразу вылилъ въ ротъ рюмку лѣкарственнаго настоя.
— Ну, товарищъ старыхъ дней! началъ онъ послѣ этой операціи, придвинувшись къ Пчельникову и дру
жески положивъ руку на его плечо; но тутъ точно какая-то темная тучка набѣжала на его блѣдное лицо; онъ горько усмѣхнулся, покачалъ головою и заговорилъ совершенно измѣнившимся голосомъ, съ грустно-насмѣшливымъ выраженіемъ:—Эхъ, старое, хорошее старое время! Розовая юность, блаженное невѣдѣнье, мо
гучія силы, высокія надежды, свѣтлыя ожиданья! Фу, чортъ возьми! какой богатый грузъ, какой блестящій капиталъ! И чѣмъ же, чѣмъ же все это разрѣшилось?... Сережа! Узнаешь ли ты прежняго бодраго юношу въ этомъ надорванномъ и обезкрыленномъ осколкѣ? Узнаешь ли человѣка въ этомъ кускѣ изнеможеннаго и безпо
лезнаго тѣла? Знаешь ли боль, сдавливающую грудь при мысли о своей немощи и безполезности?...
— Прежде всего мнѣ па до самого тебя понять, замѣтилъ Пчельниковъ, все съ большимъ удивленіемъ поглядывая на учителя.
— И то, я тебя изумилъ. Это оттого, что я—тутъ Погостовъ щелкнулъ по стклянкѣ—насчетъ сей воды сокрушенія слабъ. Гдѣ же слабость, тамъ и грѣхъ. А потому—усугубимъ.—И онъ выпилъ вторуюрюмку водки.
— Для меня, Илья Ильичъ, твоя рѣчь—загадка, сказалъ лѣкарь.—Неужели пять лѣтъ такъ тебя измѣнили? Прежде...
— Прежде, прежде! перебилъ Погостовъ, съ тою же горькою усмѣшкой покачивая головой. — Эхъ, Илья Ильичъ! «Что ты былъ и что сталъ? Гдѣ дѣвалася рѣчь высокая, сила гордая?... Почернѣлъ ты весь, затума

нился; одичалъ, замолкъ; только въ пспогодь воешь

жалобу на безвременье!...» Сережа! Когда пріѣдешь ты въ тотъ городъ, гдѣ «жмутся зданія другъ къ другу всѣхъ родовъ архитектуры; бродятъ спившіяся съ кругу даровитыя натуры» и увидишь старыхъ моихъ товари
щей, скажи имъ, что Илья Погостовъ... Погостовъ, въ
которомъ чуть не генія видѣли, отъ котораго чуть не чудесъ ждали! — что этотъ не вылупившійся талантъ палъ жертвою мертваго захолустья; что дальше громкихъ фразъ у него не пошло; что странствуетъ онъ теперь по кабакамъ, порхаетъ по распивочнымъ и съ скрежетомъ зубовнымъ доколачиваетъ свою горькую, ненавистную жизнь. Отчего-жь и почему произошла сія трагическая исторія,—пусть разбираютъ сами.
Договоривъ эту рѣчь, Погостовъ выпилъ рюмку водки, порывисто и озлобленно всталъ съ мѣста и въ сильномъ волненіи прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ.
— Душно! сказалъ онъ наконецъ, взявъ Фуражку и остановившись передъ лѣкаремъ.—Пойдемъ со мной.
— Что ты вдругъ заторопился? спросилъ Пчельниковъ.—Посиди. Куда теперь идти?
— Такъ, по городу побродимъ, или зайдемъ въ Капернаумъ, кувырнемъ по маленькой.
— Въ какой капернаумъ?
— Есть такое тихое пристанище, понятнѣе говоря— погребокъ. Тамъ, братъ, въ это время душа человѣ
ческая, свергнувъ съ себя цѣпи труда, узду приличій и ярмо семейныхъ и прочихъ обязанностей, является наружу н затѣмъ пребываетъ уже на распашку. Идешь что-лп?
— Нѣтъ, не хочется. Да и ты остался бы. Ночуй у меня, поговоримъ.
— Не могу, душа просится. Лучше я къ тебѣ завтра приду. До свиданья.
П, пожавъ въиослѣдній разъ руку лѣкаря, Погостовъ торопливо вышелъ изъ комнаты.
«Si transit gl ті.ч mumli!» подумалъ Пчельниковъ но уходѣ учителя, грустно понуривъ голову. Свиданіе съ старымъ товарищемъ навѣяло на него то же чувство, которое является въ груди при видѣ развалинъ вели

колѣпнаго зданія или при видѣ умирающаго юноши,

еще недавно полнаго силъ и цвѣтущаго здоровьемъ. Бъ теперешнемъ ІІогостовѣ нс было и тѣни прежняго ІІогостова; захолустье положило на него свою роковую печать; трясина, про которую онъ писалъ въ письмѣ о Наденькѣ, видимо засасывала и его самого.
Было уже поздно. Вошла работница п спросила, будетъ ли баринъ кушать. Пчельниковъ отказался и сѣлъ за книгу. Прошло полчаса, а оігі. все сидѣлъ въ одномъ положеніи, устремивъ глаза на одну и ту же строчку и ие замѣчая, какъ медленно оплывала нагорѣвшая свѣча.
Мысли его были далеки отъ ученаго содержанія книги; онѣ витали въ прошедшемъ; онѣ рисовали передъ нимъ