(уличная сцена съ натуры) .
На дворѣ день сѣренькій, одинъ ивъ тѣхъ, которыми такъ щедро награждаетъ насъ осень Всѣ прохожіе кутаются въ воротники пальто и, шлепая но грязнымъ улицамъ, частенько озираются назадъ, вѣроятно предполагая иайдтн тамъ или оставшійся сапогъ,или галошу.
Въ такую несносную погоду на улицахъ можно было видѣть только дворника съ метлою на плечѣ, атрибутомъ его профессіи, отправля
ющагося въ теплое мѣстечко съ привѣтливою надписью: «трактирное заведеніе»; почталіона, вѣчнаго труженика, разносящаго по домамъ и горе, и радость; кухарокъ, бѣгущихъ съ рынка и обнимающихъ огромные кочни капусты, да иногда какого нибудь аблаката, стрем
главъ мчащагося но тротуару, словно по раскаленному желѣзу, для защиты у мироваго бѣдняка, обвиняемаго въ кражѣ на толкучкѣ съ лотка печенки на три копейки серебромъ, и—только...
Остальное человѣчество все сидѣло дома, кряхтя и охая отъ разыгравшагося геморроя, мигрени, насморка, зубной боли и кашля всякаго сорта: кашля свистящаго, хрипящаго, шипящаго и наконецъ со
всѣмъ глухого, на подобіе звука, какой происходитъ отъ крика въ пустую бочку.
Всѣ москвичи жестоко скучали и страдали; одни доктора да аптекаря съ радостью потирали руки и восклицали: — «Ахъ, какая пре

восходная погодка! Одинъ мѣсяцъ стоитъ цѣлаго года! За что только намъ грѣшнымъ такая благодать?!»

Двѣ женщины, оСб почти однихъ лѣтъ, приблизительно подъ пятьдесятъ, одѣтыя въ полинялыя кііцавеечки, съ большими платками на
пахъ кулечками съ провизіей въ рукахъ, сталкиваются среди Смоленскаго рынка и, всплеснувъ руками и кулечками, разсыпаются вь любезностяхъ:
— Ба, ба, ба! кого я вижу!.. Полно, ужъ ты ли это, матушка Ѳекла Потаповна?.. Ахъ, родная моя! чай вѣдь года три съ тобой не видались! Повѣришь ли, даже въ номииапьице вписала...
— Вотъ тебѣ знай край, да не падай! Кажись это Акулина Саввишна! Скажите на милость! иочесь.носъ объ носъ стукнулись, а совсѣмъ и не замѣтила! глазыньки-то свои растеряла!.. Ай, ай, ай!
такъ и взаправду говоритъ пословица, что гора съ горой не сходится, а человѣкъ съ человѣкомъ все когда нибудь да саюлкнутся...
— Да, да, Потаповна... подлинно пословица вовѣкъ не сломится... А я вѣдь не шутя, на самомъ дѣлѣ, тебя...
— То-то меня все и тоска-то брала, мать моя Акулина Саввишна, и повѣришь ли, такая тоска, что ничѣмъ ни заѣшь, ни запьешь...
Я ужъ и рѣдечки, и огуречнаго разеольцу-то, и нерцовочки-то... нѣтъ, ничто не беретъ! вотъ поди ты!.. Пу, какъ живешь, можешь? какъ хлѣбецъ гложешь?.. Совсѣмъ съ тобой разлучились... а было времячко въ одномъ домѣ сколько лѣтъ яшли, вмѣстѣ чаи разводили, всякую хозяйскую кроху пополамъ дѣлили... и пѣсенки пѣвали, и нивцо пивали...
— Да, было,„время, Пекла Потаповна, было, душа моя, да это щло-ѵіо доЛюІужъ быльемъ поросло...

— Такъ, такъ... Ну, а гдѣ-жъ теперь живешь-то?

- Почесть что на краю свѣта Божьяго—на Прѣснѣ... недалечко отъ Злрбидчинскаго сада... чай знаешь, гдѣ еще всякое звѣрье ионасажено,, . и волки авто, и медвѣди, и носороги, а ужъ птицъ-то, родная моя, птицъ-то... и-и и... глазыньки разбѣгутся! Есть и жаръптицы, у которыхъ перья какъ огонь горятъ, есть какой-то страмусъ, большущая птица, чуть не съ колокольню; а еще, вотъ чудоо, дѣвонька, птица баба... слышь, такъ бабой и прозывается...
— Ай, ай, ай! а я только въ первой и слышу... поди ты! Что-жъ за баба такая? можетъ, чего добраго, не оборотень ли какой... вѣрно съ мужемъ не ладила, али кто испортилъ... бываетъ вѣдь это, ме
тушка Акулина Саввишна, сплошь да рядомъ бываетъ!.. Да чѣмъ же эта бѣдная бабенка кормится-то?
— Все больше рыбой, Потаповна, единой только рыбой, мяса ни-ни... вотъ ни на эстолько!.. И у этой бабы, разумѣй ты, подъ носомъ мѣшокъ виситъ... свой мѣшокъ, только не холстинный, а изъ ея же тѣлесъ... Вотъ она и накладетъ въ этотъ мѣшокъ-отъ всякой всячины: и травки, и рыбки, и лягушатъ, да такъ совсѣмъ съ кишками и глотаетъ безъ всякой совѣсти, безъ всякаго резонту...
— Лягушатъ! лягушатъ-то!.. Что ты, что ты, дорогая моя! такую пакость... такую нечисть окаянную! тьфу!.. Ясно, какъ Божій день, что испорчена, право слово, испорчена! и навѣрно кто либо подшутилъ, a-либо мужъ злыдня!.. А мѣшокъ... такъ это просто иапросто болѣсть... какой нибудь озарникъ присадилъ... Ахъ ты, Господи! горемычная ты моя, безталанная!..
— Да, вотъ и поди, Потаповна!.. А можетъ баба-то была и работящая, тоже гдѣ ни на-есть въ куфаркахъ жила, какъ и мы съ тобой, сердешная... Эка, подумаешь, Москва-то баломутная... всякую порчу держитъ въ себѣ... Спасибо еще, что хоть бабѣ-то рыбки да
ютъ, а то въ другомъ мѣстѣ на одной травкѣ-бъ заморили... Охъ, охъ, охохошеныш!..

— Ну, а гдѣ ты живешь теперь на Ирѣснѣ-то, Саввишна?

— У купца Забубеннаго, мать моя, у Забубеннаго. Чай знаешь, али слыхала, еще въ городѣ мыломъ и свѣчками торгуетъ.
— Кто его вѣдаетъ! не знаю, родная. Главное, люди-то хорошіе ли? житье-то тебѣ вальготное-ли?
— Житье ничего, такъ себѣ: изъ нищи это сколько хочешь, щи съ свининой, а то съ солониной кажиниый день; въ праздникъ сту
день, пирогъ съ лукомъ, либо съ картошкой, а ужь каша—мать наша со стола не сходитъ. Водочки тоже подносятъ, но изрѣдка... такъ у пасъ въ домѣ же внизу питейный... нѣтъ-нѣтъ да и заверну, въ особливости когда защемитъ подъ сердцемъ ..
— Ну, и слава Богу!.. А каковы сами хозяева-то твои?
— И и-и, мать моя, дорогая Потаповна, такіе-то нсы смердящіе, что и днемъ съ огнемъ ие отыщешь. Самъ-отъ старикъ Забубенный еще и туда, и сюда; я его почесть и не вижу, цѣлый день все въ
городѣ, а вечеромъ, когда вернется, то въ книгахъ коиышится, деньгу считаетъ, да счетами погромыхиваетъ, а ужъ его сожительница, такъ такая злыдня! Какъ ни сдѣлай, все не по ней: то пережарено, то пере
парено, то недоварено, то не мыто, то не умыто... скрипитъ цѣлый день, гложетъ, гложетъ., ннда одурь возьметъ. Право слово! Ну, что-жъ? по неволѣ и болѣзнь моя поднимется, сердце-то не каменное... въ амбицію войдетъ, да заскребетъ, защемитъ... Тогда и въ низоцъ спустишься... отъ перцовочки немного и отлегнетъ... Да вотъ я скажу тебѣ, Потановна, на самое заговѣнье, утромъ, пришелъ ко мнѣ братецъ, от
тавиой унтеръ, ты его прежде у меня видывала... Хорошо... Какъ увидала я его, своего сокола яснаго, такъ у меня подъ сердцемъ и заходило... и заходило... и защемило... Я вырвалась изъ кухни, да съ нимъ въ низокъ; тамъ ни миого, ни мало порядочную иленорцію и роспили... Онъ остался дожидаться мена, а я опять въ кухню, за свою стряпню. Хорошо. А въ кухнѣ-то у меня, мать моя, на то время готовился поросенокъ, дуй его горой! на жареное, знаешь, съ лучкомъ, съ кашкой да съ перчикомъ... Набила я этому поросенку черева кашей и другимъ смакомъ и почала зашивать иголкой... Въ это самое время и позови меня хозяйка въ чуланъ за масломъ; я побѣжала, а иголку
то въ торопяхъ и засунь въ нутро... чтобъ ни дна ему, ни покрышки, окаянному! Что-жъ, моя милая... охъ! и вспомнить не могу!.. Такъ послѣ въ печь и поставила. Когда въ обѣдѣ дошла очередь до поросенка, хозяйка моя и проглоти иголку-то... въ кашѣ ее невидно было...
Вотъ притча-то! вотъ оказія то!.. Иголка-то въ горлѣ застряла; она руки растопырила, глаза вытаращила... хрипитъ на весь домъ... Со
житель это по загорбку ее дуетъ кулаками... конторщикъ льетъ ей въ горло деревянное масло... я спрыскиваю, думаю, ужъ не съ глазу ли... нѣтъ, ничего не беретъ!.. На счастье съ нами рядомъ жилъ дохтуръ, должно быть дотошный въ своемъ ремеслѣ, сейчасъ онъ иголку и вы