Невозможно!

Кузьма Егоровичъ сидѣлъ въ своей лавкѣ за конторкой и задумчиво барабанилъ по зеленому сукну пухлыми пальцами. Его глаза были устремлены на уголъ верхней полки, гдѣ лежало подопрѣлое сукно, и гдѣ паукъ кропотливо и настойчиво ткалъ свою паутину.
Передъ нимъ стоялъ его приказчикъ, тонкій и лысый, съ такой длинной физіономіей, будто онъ только что лизнулъ языкомъ патоки.

— И помогаетъ?—вздохнувъ, спросилъ Кузьма Егоровичъ.

— Первый сортъ-съ! Такъ говоритъ, такъ говоритъ... Даже понять никакъ невозможно-съ, честное слово-съ! Слеза прошибаетъ. Только ежели безъ вѣры, Кузьма Егоровичъ...
— Ну?
— Безъ вѣры, говорю-съ, никакъ невозможно. Нужно вѣрить.
— Въ кого же это?—вздохнулъ Кузьма Егоровичъ. — Въ этого самаго, въ отговорщика-съ!

— Чудакъ, да какъ же я повѣрю, если я еще пользы не получилъ?

— Въ этомъ-то самый и есть фокусъ-съ, Кузьма Егоровичъ! Какъ повѣрите, такъ вамъ сейчасъ и полегчаетъ. Это „епнотизмомъ“ прозываютъ. Большіе господа вѣрятъ, которые вынивши-съ. Многимъ въ городѣ облегченіе принесъ.
Кузьма Егоровичъ попрежнему смотрѣлъ въ уголъ на паука; сѣрый комочекъ медленно ползъ кверху, оборвался и повисъ на закачавшейся паутинкѣ, зашевеливъ крючковатыми лапками.
И въ Кузьмѣ Егоровичѣ оборвалось его сомнѣніе.

— Поѣду,—рѣшилъ онъ.—Какъ это село-то зовутъ, въ которомъ водочный-то пророкъ появился?

— Нашлепкино-съ. Большую и себѣ и супругѣ пользу-съ принесете, Кузьма Егоровичъ! Потому водка вѣдь что-съ? Дьявольская-съ выдумка, хоть по ней теперь и „винополію-съ“ объявили.
На другой день, утромъ, Кузьма Егоровичъ катилъ на тройкѣ со знакомымъ ямщикомъ Ефимомъ въ далекое Hain лепкино.
Выѣхали за заставу; кругомъ разстилались снѣжныя іюля, подернутыя розовымъ отблескомъ ранняго утра; мо
розный вѣтерокъ раздувалъ мѣхъ на епоткѣ и щипалъ лицо Кузьмы Егоровича, который чувствовалъ себя свѣжо и бодро. Въ городъ тянулись мужички съ подводами, и

на ихъ усталыхъ и красныхъ отъ мороза физіономіяхъ Кузьма Егоровичъ читалъ настойчивое желаніе „выпить .

— Выпить хотятъ, подлецы!—не вытерпѣлъ онъ.
— Точно такъ, Кузьма Егоровичъ! — ухмыльнулся Ефимъ,—Не хитро но этому-то морозцу...

— По морозцу-то хорошо, вѣрно,—согласился Кузьма Егоровичъ.—Первое дѣло—пе вредно, а второе—кровь по

лируетъ, и никакой морозъ тебѣ не страшенъ: тяпнулъ это стаканчикъ и огурцомъ или воблой его приглушилъ.
Ефимъ облизнулся, а Кузьма Егоровичъ мечтательно уставился вдаль, гдѣ на розовомъ фонѣ снѣга вырисовывалась какая-то бурая постройка.

— Ефимъ, вѣдь это трактиръ, а?—сказалъ онъ вдругъ.— Вишь подводы...

— Трактиръ, Кузьма Егоровичъ! Нно! Эхъ вы, залетныя!

Онъ ударилъ волоками по лошадямъ, и пристяясныя заскакали.

— Держи къ трактиру!—приказалъ ему Кузьма Егоровичъ.
— На этакое дѣло ѣдемъ, Кузьма Егоровичъ!—нерѣшительно и виновато обернулся къ нему Ефимъ.
— Ничего... Къ отговорщику-то и лучше, ежели съ запасомъ. Докажи всю свою силу!
Ефимъ круто остановилъ лошадей передъ низенькимъ крылечкомъ, дорога возлѣ котораго была покрыта тонкимъ слоемъ навоза и раструшеннаго сѣна, изъ-подъ которыхъ пе видно было снѣга. Нѣсколько крестьянскихъ клячъ, запряженныхъ въ розвальни, уныло мотали пустыми торбами.
— Поѣдемте-ка лучше,—отводя глаза отъ соблазнительной двери, пробормоталъ Ефимъ,—И я, признаться, думалъ было къ отговорщику-то... Моя хозяйка страсть на меня за вино обижается...
— Молчи! Я тебѣ хозяинъ теперь, или нѣтъ?—бросилъ ему Кузьма Егоровичъ, вылѣзая изъ саней,—Про то, чтобы выпивши, ничего мнѣ не сказано, а про вѣру сказано. Выпивши я во что хочешь повѣрю...
— Жизнь человѣческая!—безнадежно хлопнулъ рукавицами Ефимъ, когда его сѣдокъ скрылся за грязной, обитой войлокомъ дверью.
Впрочемъ, Кузьма Егоровичъ скоро вернулся назадъ, неся цѣлую четверть, связку бубликовъ и сушеную рыбу.

— Про запасъ,—пояснилъ онъ, садясь въ сани.—До Нашлепкина-то еще двѣнадцать верстъ. А тамъ мужичкамъ отдадимъ.

Онъ налилъ стаканчикъ себѣ, потомъ Ефиму и нѣсколько секундъ задумчиво смотрѣлъ на зеленоватое стекло, за которымъ колыхалась пьяная влага.
Ефимъ вытеръ губы рукавомъ полушубка и тихо тронулъ вожжами.
Снова потянулись по сторонамъ дороги полосатые столбики и встрѣчныя крестьянскія подводы.
— Ефимъ, а не повторить ли?—звякнулъ стаканчикомъ о бутылку Кузьма Егоровичъ.

— Гыы!—усмѣхнулся Ефимъ.—А грѣхъ-то?

— Ничего-о-о!—ободряюще протянулъ Кузьма Егоровичъ.—Въ послѣдній разъ можно. А потомъ—тю-тю! Я, братъ, въ отговорщика вѣрю.
— Моя супруга... страсть противъ, значитъ, вина!— вздохнулъ Ефимъ, опрокидывая въ себя стаканчикъ.
— Это бабы всѣ... Развѣ онѣ понимаютъ, что червякъ есть такой винный? Отговорщикъ долженъ понимать.

— Вѣрно, Кузьма Егоровичъ!

— А коли вѣрно, вали по третьей... На тройкѣ вѣдь ѣдемъ!
Послѣ третьей пошли четвертая, пятая и такъ далѣе. Четверть значительно пустѣла, а сѣдоки въ саняхъ приходили все въ болѣе и болѣе возбуягденное состояніе.
— Ты развѣ понимаешь?—оралъ Кузьма Егоровичъ.— Гы ничего не понимаешь! Развѣ я по своей волѣ къ отговорщику поѣхалъ? Тоска меня погнала, понимаешь, тоска! Что я есть за человѣкъ? Можно сказать—море водки выпилъ „Касницкое“... Не могу не пить... Невозмояшо!
— Вотъ и жепа моя то же говоритъ, — соглашался Ефимъ.—Пьяница, говоритъ, ты, несъ окаянный! Тебѣ на томъ свѣтѣ черти прямо изъ бочки будутъ въ ротъ водку лить.
— Ну, это она вретъ, это невозмояшо,—убѣященно оралъ Кузьма Егоровичъ.—Дураки, что ли, черти? Нѣтъ, мы этотъ вопросъ отговорщику предложимъ.