Пріѣхалъ въ Москву Иванъ Петровичъ Деревенщенко, нанялъ у вокзала извозчика и потащился къ теткѣ въ Хамовники.
— Что это у васъ тутъ въ Москвѣ?—-обратился онъ къ своему возницѣ. — Какъ будто того... пахнетъ?
и пахнетъ, потому всякое раствореніе воздуховъ... и все тебѣ въ носъ...
— Обвыкли. Да и народу много: вынюхаютъ все...
Пріѣхалъ Иванъ Петровичъ къ теткѣ. Бывало, зимой, курительный порошокъ сразу чувствовался, а теперь все заглушилъ запахъ скипидара и камфоры. Тетка лежала на диванѣ, съ обвязанной, раздутой щекой.
— У васъ, тетенька, словна больница: разными лѣкарствами такъ и ударяетъ въ носъ, — поморщился Деревенщенко, здороваясь съ теткой.
— Весна, Ванечка, весна, — простонала тетка, хватаясь за щеку и, отъ боли, принимаясь колотить собачонку на колѣняхъ. — Видишь, флюсъ.
Расположившись въ отведенной комнатѣ у тетки и перемѣнивъ костюмъ, Деревенщенко поѣхалъ съ визитами. Пріятеля-доктора онъ не засталъ дома; заѣзжалъ къ нему въ другой разъ — тоже нѣтъ.
— Куда же его запропастило? — досадовалъ Иванъ Петровичъ.
— Весна, обнаковенно... Больные всякіе па части ихъ разрываютъ; теперича у насъ сѣнокосъ, — объяснялъ лакей сиплымъ отъ насморка голосомъ.
Заѣхалъ Иванъ Петровичъ къ другому знакомому, бухгалтеру банка. Подходя къ его спальнѣ, онъ услыхалъ стонъ. Бухгалтеръ, въ костюмѣ Адама, сидѣлъ въ ваннѣ, скорчившись, пригнувъ колѣни къ подбородку.
— Здравствуйте, — прошипѣлъ онъ сквозь зубы, — рука мокрая, извините... Ой!.. — Что съ вами?
— Весна, ревматизмъ проклятый разыгрался... Всегда какъ теплой сырость... Ой!.. Чортъ тебя!..Это я не васъ..
Какъ кольнетъ... чортъ... въиогу... Чтобъ тебя розорвало!... Это не къ вамъ относится... Не могу терпѣть... Ой!, провались ты совсѣмъ... не во-время, дьяволъ... Это не васі я, не васъ! Куда вы!.. Погодите!..
„Вотъ счастливый-то характеръ“, подумалъ про него Деревенщенко,—„когда я гостилъ у него зимой,—просто не могъ налюбоваться на его обхожденіе съ семьей, хотя жена — сатана въ юбкѣ, теща — вѣдьма съ Лысой горы, дочь — вся въ мать и бабушку, сынъ... я бы ему сто розогъ въ день закатывалъ“...
Но въ прихожей квартиры Терпѣшкина думы Ивана Петровича приняли иное направленіе. Изъ залы доносился страшно - разсерженный голосъ съ нотками чистаго бѣшенства.
„Чего это онъ такъ расходился?“ недоумѣвалъ Деревенщенко.“ Вотъ не воображалъ - то, чтобы Терпѣшкинъ могъ такъ кричать“.
Въ залѣ онъ увидалъ сборище всей семьи. Самъ Тер
пѣшкинъ стоялъ среди комнаты въ позѣ оратора; на диванѣ возсѣдала его супруга съ своей матерью; теща скри
пѣла вставными зубами, а жена сжимала кулаки такъ, что хрустѣли пальцы; въ одномъ углу сидѣла на стулѣ
дочь съ платкомъ у глазъ; въ другомъ углу стоялъ сынъ съ видомъ упрямаго, обозленнаго дурака; остальныя ма
ленькія дѣтишки въ разныхъ позахъ размѣстились у окна.
— Никому ничего! — кричалъ Терпѣшкинъ. — Я не Ротшильдъ, я не американскій билліонеръ: я только чиновникъ съ небольшимъ окладомъ, съ большимъ геморроемъ и съ подлой семьей.
— Оселъ! Всѣ дачи снимутъ! — орала теща.
— Въ магазинѣ только и осталась одна такая шляпка, идіотъ безмозглый, хрѣнъ старый! — визжала жена.
— Папа, пойми же, что за двѣсти рублей такого велосипеда уже нигдѣ никогда не купишь, — настаивалъ сынъ.
— Неужели я должна въ прошлогоднемъ сакѣ, въ этомъ уродливомъ линючемъ мѣшкѣ?.. Лучше пулю: въ лобъ... — ревѣла дочь.
— Папа, мнѣ тачку песокъ возить, — заявилъ мальчикъ лѣтъ восьми.
— Папа, мнѣ грабли и лейку, — требовала дѣвочка лѣтъ шести.
— Бомъ! бомъ! — протягивалъ ручонку малютка неизвѣстнаго пола.
— Здравствуйте!—повторилъ погромче Иванъ Петровичъ. Его, наконецъ, увидали. Семья приняла приличный
видъ, только малютка, полъ котораго не могъ угадать Деревенщенко, продолжалъ требовать у отца бомбу. Тер
пѣшкинъ, потный, красный, словно только-что вышедшій изъ маркой бани, сдѣлалъ привѣтливую улыбку и крѣпко пожалъ руку друга.
— Вотъ и веснаі — говорилъ Иванъ Петровичъ; усаживаясь на диванъ возлѣ дамъ. — Весной запахло вполнѣ.
— Конечно, весна! — ехидно поддержала дама—теща.— Только вотъ нашъ Василій Васильевичъ не можетъ этого понять. Для него еще зима, зима... Терпѣшкинъ вышелъ изъ себя.
— Эхъ, Ваня, а еще другъ! — укоризненно покачалъ онъ головой,—И далось вамъ это поганое слова „весна“. У меня отъ него морозъ по кожѣ пробѣгаетъ и чув
ствуется, какъ вѣтеръ начинаетъ дуть въ карманахъ... И какой дуракъ выдумалъ эту весну! Весна, весна... Да провались вы всѣ съ этой весной! Если весна, такъ и шкуру драть съ человѣка? Если весна, такъ и всѣ нервы рас
трепывать въ мочалку?.. Пріѣхалъ пошлякъ изъ деревни и тоже въ носъ весну суетъ... Ну, и пусть у васъ тамъ весна, ручейки, птички, цвѣточки... У насъ, батенька, нс весна, нѣтъ, врете-съ, не весна, а грабе жъ дневной, ин
квизиція... Весна! ха, ха!.. Убыо, всѣхъ убыо! Чтобъ и слова этого не произносить!.. Зарррѣжу!..
Терпѣшкинъ, какъ сумасшедшій, бѣгалъ по комнатѣ и размахивалъ руками.
Былъ вечеръ. Слегка морозило. У дома тетки Деревенщенко не разглядѣлъ обледяпѣвшей лужи, поскользнулся и... опомнился въ рукахъ дворника.
— Что за безобразіе, что за безобразіе! — стоналъ
— Что это у васъ тутъ въ Москвѣ?—-обратился онъ къ своему возницѣ. — Какъ будто того... пахнетъ?
Покрутилъ тотъ носомъ, сдѣлалъ гримасу и чихнулъ. — Извѣстно, весна, — отвѣчалъ извозчикъ, — весной
и пахнетъ, потому всякое раствореніе воздуховъ... и все тебѣ въ носъ...
— Какъ же это вы терпите?
— Обвыкли. Да и народу много: вынюхаютъ все...
Пріѣхалъ Иванъ Петровичъ къ теткѣ. Бывало, зимой, курительный порошокъ сразу чувствовался, а теперь все заглушилъ запахъ скипидара и камфоры. Тетка лежала на диванѣ, съ обвязанной, раздутой щекой.
— У васъ, тетенька, словна больница: разными лѣкарствами такъ и ударяетъ въ носъ, — поморщился Деревенщенко, здороваясь съ теткой.
— Весна, Ванечка, весна, — простонала тетка, хватаясь за щеку и, отъ боли, принимаясь колотить собачонку на колѣняхъ. — Видишь, флюсъ.
Расположившись въ отведенной комнатѣ у тетки и перемѣнивъ костюмъ, Деревенщенко поѣхалъ съ визитами. Пріятеля-доктора онъ не засталъ дома; заѣзжалъ къ нему въ другой разъ — тоже нѣтъ.
— Куда же его запропастило? — досадовалъ Иванъ Петровичъ.
— Весна, обнаковенно... Больные всякіе па части ихъ разрываютъ; теперича у насъ сѣнокосъ, — объяснялъ лакей сиплымъ отъ насморка голосомъ.
Заѣхалъ Иванъ Петровичъ къ другому знакомому, бухгалтеру банка. Подходя къ его спальнѣ, онъ услыхалъ стонъ. Бухгалтеръ, въ костюмѣ Адама, сидѣлъ въ ваннѣ, скорчившись, пригнувъ колѣни къ подбородку.
— Здравствуйте, — прошипѣлъ онъ сквозь зубы, — рука мокрая, извините... Ой!.. — Что съ вами?
— Весна, ревматизмъ проклятый разыгрался... Всегда какъ теплой сырость... Ой!.. Чортъ тебя!..Это я не васъ..
Какъ кольнетъ... чортъ... въиогу... Чтобъ тебя розорвало!... Это не къ вамъ относится... Не могу терпѣть... Ой!, провались ты совсѣмъ... не во-время, дьяволъ... Это не васі я, не васъ! Куда вы!.. Погодите!..
Но Ивана Петровича и слѣдъ простылъ.
Поѣхалъ онъ еще къ одному старому другу, Терпѣшкину, удрученному огромной семьей, но всегда жизнерадостному и покойному духомъ.
„Вотъ счастливый-то характеръ“, подумалъ про него Деревенщенко,—„когда я гостилъ у него зимой,—просто не могъ налюбоваться на его обхожденіе съ семьей, хотя жена — сатана въ юбкѣ, теща — вѣдьма съ Лысой горы, дочь — вся въ мать и бабушку, сынъ... я бы ему сто розогъ въ день закатывалъ“...
Но въ прихожей квартиры Терпѣшкина думы Ивана Петровича приняли иное направленіе. Изъ залы доносился страшно - разсерженный голосъ съ нотками чистаго бѣшенства.
„Чего это онъ такъ расходился?“ недоумѣвалъ Деревенщенко.“ Вотъ не воображалъ - то, чтобы Терпѣшкинъ могъ такъ кричать“.
Въ залѣ онъ увидалъ сборище всей семьи. Самъ Тер
пѣшкинъ стоялъ среди комнаты въ позѣ оратора; на диванѣ возсѣдала его супруга съ своей матерью; теща скри
пѣла вставными зубами, а жена сжимала кулаки такъ, что хрустѣли пальцы; въ одномъ углу сидѣла на стулѣ
дочь съ платкомъ у глазъ; въ другомъ углу стоялъ сынъ съ видомъ упрямаго, обозленнаго дурака; остальныя ма
ленькія дѣтишки въ разныхъ позахъ размѣстились у окна.
— Здравствуйте! — началъ Деревенщенко. Но его не видали и не слыхали.
— Никому ничего! — кричалъ Терпѣшкинъ. — Я не Ротшильдъ, я не американскій билліонеръ: я только чиновникъ съ небольшимъ окладомъ, съ большимъ геморроемъ и съ подлой семьей.
— Оселъ! Всѣ дачи снимутъ! — орала теща.
— Въ магазинѣ только и осталась одна такая шляпка, идіотъ безмозглый, хрѣнъ старый! — визжала жена.
— Папа, пойми же, что за двѣсти рублей такого велосипеда уже нигдѣ никогда не купишь, — настаивалъ сынъ.
— Неужели я должна въ прошлогоднемъ сакѣ, въ этомъ уродливомъ линючемъ мѣшкѣ?.. Лучше пулю: въ лобъ... — ревѣла дочь.
— Папа, мнѣ тачку песокъ возить, — заявилъ мальчикъ лѣтъ восьми.
— Папа, мнѣ грабли и лейку, — требовала дѣвочка лѣтъ шести.
— Бомъ! бомъ! — протягивалъ ручонку малютка неизвѣстнаго пола.
— Здравствуйте!—повторилъ погромче Иванъ Петровичъ. Его, наконецъ, увидали. Семья приняла приличный
видъ, только малютка, полъ котораго не могъ угадать Деревенщенко, продолжалъ требовать у отца бомбу. Тер
пѣшкинъ, потный, красный, словно только-что вышедшій изъ маркой бани, сдѣлалъ привѣтливую улыбку и крѣпко пожалъ руку друга.
— Выручай! — шепнулъ онъ ему.
— Вотъ и веснаі — говорилъ Иванъ Петровичъ; усаживаясь на диванъ возлѣ дамъ. — Весной запахло вполнѣ.
— Конечно, весна! — ехидно поддержала дама—теща.— Только вотъ нашъ Василій Васильевичъ не можетъ этого понять. Для него еще зима, зима... Терпѣшкинъ вышелъ изъ себя.
— Эхъ, Ваня, а еще другъ! — укоризненно покачалъ онъ головой,—И далось вамъ это поганое слова „весна“. У меня отъ него морозъ по кожѣ пробѣгаетъ и чув
ствуется, какъ вѣтеръ начинаетъ дуть въ карманахъ... И какой дуракъ выдумалъ эту весну! Весна, весна... Да провались вы всѣ съ этой весной! Если весна, такъ и шкуру драть съ человѣка? Если весна, такъ и всѣ нервы рас
трепывать въ мочалку?.. Пріѣхалъ пошлякъ изъ деревни и тоже въ носъ весну суетъ... Ну, и пусть у васъ тамъ весна, ручейки, птички, цвѣточки... У насъ, батенька, нс весна, нѣтъ, врете-съ, не весна, а грабе жъ дневной, ин
квизиція... Весна! ха, ха!.. Убыо, всѣхъ убыо! Чтобъ и слова этого не произносить!.. Зарррѣжу!..
Терпѣшкинъ, какъ сумасшедшій, бѣгалъ по комнатѣ и размахивалъ руками.
Иванъ Петровичъ испугался, подумалъ, что другъ окончательно помѣшался, и поспѣшилъ уйти.
Былъ вечеръ. Слегка морозило. У дома тетки Деревенщенко не разглядѣлъ обледяпѣвшей лужи, поскользнулся и... опомнился въ рукахъ дворника.
— Что за безобразіе, что за безобразіе! — стоналъ