Намъ жутко. Нерадостны эти тусклые, почти безкрасочные пейзажи въ тонахъ тяжелыхъ, какъ свинецъ, — мертвые,
сказочные просторы, будто вспоминанія о берегахъ, надъ которыми не восходятъ зори; и когда загораются въ нихъ яркія пятна и нѣжные просвѣты, мы видимъ не солнце, а
мерцанія драгоцѣнныхъ камней и перламутровыхъ раковинъ на днѣ подводныхъ пещеръ. И намъ понятно, почему одна изъ лучшихъ картинъ Рериха — „Зловѣщіе : черныя птицы у моря, неподвижные вороны на сѣрыхъ камняхъ, пугающіе мысль недоброй сказкой. То же зловѣщее молчаніе идетъ отъ большинства картинъ. Передъ ними не хочется говорить громко. На шумныхъ выставкахъ онѣ кажутся изъ иного міра.
Древніе, холодные полумраки сѣвера — недобрые шопоты темнаго бога. Ими овѣяны не только люди и звѣри и со
общница ихъ, природа; святые и ангелы Рериха также странно нерадостны, почти демоничны. Въ его религіозныхъ композиціяхъ отсутствуетъ все умиленное, свѣтлое, благостно
невинное; пламя христіанства погашено мрачной языческой ворожбой.
Помню, я почувствовалъ это впервые, любуясь огромнымъ эскизомъ церковной фрески „Сокровище Ангеловъ ... Громадный камень, черно-синій съ изумрудно-сапфирными бле
сками; одна грань смутно свѣтится изображеніемъ распятія. Около, на стражѣ, — ангелъ съ опущенными, темными кры
льями. Правой рукой онъ держитъ копье, лѣвой — длинный щитъ. Рядомъ — дерево съ узорными вѣтвями, и на нихъ вѣщіе сирины. Сзади, все выше и выше, въ облакахъ, у зубчатыхъ стѣнъ райскаго кремля, стоятъ другіе ангелы, цѣлые полки небесныхъ силъ. Недвижные, молчаливые, без
ликіе, съ копьями и длинными щитами въ рукахъ, они стоятъ и стерегутъ сокровище. Отъ ихъ взора, отъ общаго тона картины, выдержанной въ сумрачныхъ гармоніяхъ, дѣлается страшно и замираютъ молитвы.
Ангелы, вкусившіе отъ древа познанія, ангелы змѣиной мудрости, ангелы-воины, грозные ангелы искушеній, ангелыдемоны...
Художникъ, котораго невольно хочется сопоставить съ Рерихомъ, — Врубель. Я не говорю о сходствахъ. Ни характеромъ живописи, ни внушеніями замысловъ Рерихъ не на
поминаетъ Врубеля. И тѣмъ не менѣе, на извѣстной глубинѣ мистическаго постиженія они — братья. Различны темпера
менты, различны формы и темы творчества; духъ воплощеній — единъ. Демоны Врубеля и ангелы Рериха родились въ тѣхъ же
моральныхъ глубинахъ. Изъ тѣхъ же сумраковъ безсознательности возникла ихъ красота.
Но демонизмъ Врубеля активенъ. Онъ откровеннѣе, ярче, волшебнѣе. Горделивѣе. На немъ сказался геній Байрона, мятежъ Люцифера. Отсюда — это влеченіе къ пышности, къ чувственному паѳосу восточной мистики. Отсюда — острота движеній, угловатость контуровъ и зной сверкающихъ кра
сокъ. Символизмъ Врубеля переходитъ въ религіозный экстазъ. Кольцо замыкается. Вершины аскетическаго цѣло
мудрія соприкасаются съ мукой гордыни и сладострастья. Къ Врубелю можно примѣнить слова, которыя Метерлинкъ говоритъ по поводу Рюисброка Удивительнаго: „Мы видимъ себя вдругъ у предѣловъ человѣческой мысли, далеко за гранями разума. Здѣсь необычайно холодно и темно необычайно, а между тѣмъ здѣсь — ничего, кромѣ свѣта и пламени... Солнце полуночи царствуетъ надъ зыбкимъ моремъ, гдѣ думы человѣка приближаются къ думамъ Бога .
Символизмъ Рериха — пассивнѣе, тише, какъ весь колоритъ его живописи, какъ мистика народа, съ которой онъ срод
нился если не сердцемъ, то мыслью, вдумчиво изучая фрески удѣльныхъ соборовъ. Ангелы-демоны Рериха таятъ угрозу, но ея огненныя чары не вырываются наружу, какъ ослѣпляющія молніи; въ сумракѣ мерещатся только зарницы.
Когда отъ видѣній варварской были, отъ пейзажей, населенныхъ безликимъ человѣчествомъ прошлаго, отъ фанта
стическихъ образовъ мы переходимъ къ этюдамъ художника, изображающимъ архитектурные памятники нашей старины, мы чуемъ ту же странную, грозную тишину... Передъ нами большею частью постройки ранней русско - византійской эпохи—зодчество, еще не опредѣлившееся въ ясно-очерчен
ныя формы, грузное, угрюмое, уходящее корнями въ даль славянскаго язычества. Можно сказать, что до Рериха никѣмъ почти не сознавалось сказочное обаяніе нашей примитивной архитектуры. Ея линіи, лишенныя красивой изысканности византійствующаго стиля въ ХѴІІ-мъ столѣтіи, казались грубыми, и только. Художникъ научилъ насъ видѣть.
На его холстахъ эти дряхлые монастыри, крѣпостныя башни и соборы — окаменѣлыя легенды древности, величавыя гробницы времени, хранимыя безликой душою мертвыхъ. Низко надвинуты огромныя главы. Стѣны изъѣдены мхами. Хмурыя глыбы кирпичей громоздятся другъ на другѣ, кое-гдѣ оживленныя лѣпнымъ орнаментомъ и остатками росписи. Годы проходятъ. Онѣ стоятъ, какъ гигантскіе каменные Иероглифы, крѣпко вросшіе въ землю, — символы призрачныхъ вѣковъ.
сказочные просторы, будто вспоминанія о берегахъ, надъ которыми не восходятъ зори; и когда загораются въ нихъ яркія пятна и нѣжные просвѣты, мы видимъ не солнце, а
мерцанія драгоцѣнныхъ камней и перламутровыхъ раковинъ на днѣ подводныхъ пещеръ. И намъ понятно, почему одна изъ лучшихъ картинъ Рериха — „Зловѣщіе : черныя птицы у моря, неподвижные вороны на сѣрыхъ камняхъ, пугающіе мысль недоброй сказкой. То же зловѣщее молчаніе идетъ отъ большинства картинъ. Передъ ними не хочется говорить громко. На шумныхъ выставкахъ онѣ кажутся изъ иного міра.
Древніе, холодные полумраки сѣвера — недобрые шопоты темнаго бога. Ими овѣяны не только люди и звѣри и со
общница ихъ, природа; святые и ангелы Рериха также странно нерадостны, почти демоничны. Въ его религіозныхъ композиціяхъ отсутствуетъ все умиленное, свѣтлое, благостно
невинное; пламя христіанства погашено мрачной языческой ворожбой.
Помню, я почувствовалъ это впервые, любуясь огромнымъ эскизомъ церковной фрески „Сокровище Ангеловъ ... Громадный камень, черно-синій съ изумрудно-сапфирными бле
сками; одна грань смутно свѣтится изображеніемъ распятія. Около, на стражѣ, — ангелъ съ опущенными, темными кры
льями. Правой рукой онъ держитъ копье, лѣвой — длинный щитъ. Рядомъ — дерево съ узорными вѣтвями, и на нихъ вѣщіе сирины. Сзади, все выше и выше, въ облакахъ, у зубчатыхъ стѣнъ райскаго кремля, стоятъ другіе ангелы, цѣлые полки небесныхъ силъ. Недвижные, молчаливые, без
ликіе, съ копьями и длинными щитами въ рукахъ, они стоятъ и стерегутъ сокровище. Отъ ихъ взора, отъ общаго тона картины, выдержанной въ сумрачныхъ гармоніяхъ, дѣлается страшно и замираютъ молитвы.
Ангелы, вкусившіе отъ древа познанія, ангелы змѣиной мудрости, ангелы-воины, грозные ангелы искушеній, ангелыдемоны...
Художникъ, котораго невольно хочется сопоставить съ Рерихомъ, — Врубель. Я не говорю о сходствахъ. Ни характеромъ живописи, ни внушеніями замысловъ Рерихъ не на
поминаетъ Врубеля. И тѣмъ не менѣе, на извѣстной глубинѣ мистическаго постиженія они — братья. Различны темпера
менты, различны формы и темы творчества; духъ воплощеній — единъ. Демоны Врубеля и ангелы Рериха родились въ тѣхъ же
моральныхъ глубинахъ. Изъ тѣхъ же сумраковъ безсознательности возникла ихъ красота.
Но демонизмъ Врубеля активенъ. Онъ откровеннѣе, ярче, волшебнѣе. Горделивѣе. На немъ сказался геній Байрона, мятежъ Люцифера. Отсюда — это влеченіе къ пышности, къ чувственному паѳосу восточной мистики. Отсюда — острота движеній, угловатость контуровъ и зной сверкающихъ кра
сокъ. Символизмъ Врубеля переходитъ въ религіозный экстазъ. Кольцо замыкается. Вершины аскетическаго цѣло
мудрія соприкасаются съ мукой гордыни и сладострастья. Къ Врубелю можно примѣнить слова, которыя Метерлинкъ говоритъ по поводу Рюисброка Удивительнаго: „Мы видимъ себя вдругъ у предѣловъ человѣческой мысли, далеко за гранями разума. Здѣсь необычайно холодно и темно необычайно, а между тѣмъ здѣсь — ничего, кромѣ свѣта и пламени... Солнце полуночи царствуетъ надъ зыбкимъ моремъ, гдѣ думы человѣка приближаются къ думамъ Бога .
Символизмъ Рериха — пассивнѣе, тише, какъ весь колоритъ его живописи, какъ мистика народа, съ которой онъ срод
нился если не сердцемъ, то мыслью, вдумчиво изучая фрески удѣльныхъ соборовъ. Ангелы-демоны Рериха таятъ угрозу, но ея огненныя чары не вырываются наружу, какъ ослѣпляющія молніи; въ сумракѣ мерещатся только зарницы.
Когда отъ видѣній варварской были, отъ пейзажей, населенныхъ безликимъ человѣчествомъ прошлаго, отъ фанта
стическихъ образовъ мы переходимъ къ этюдамъ художника, изображающимъ архитектурные памятники нашей старины, мы чуемъ ту же странную, грозную тишину... Передъ нами большею частью постройки ранней русско - византійской эпохи—зодчество, еще не опредѣлившееся въ ясно-очерчен
ныя формы, грузное, угрюмое, уходящее корнями въ даль славянскаго язычества. Можно сказать, что до Рериха никѣмъ почти не сознавалось сказочное обаяніе нашей примитивной архитектуры. Ея линіи, лишенныя красивой изысканности византійствующаго стиля въ ХѴІІ-мъ столѣтіи, казались грубыми, и только. Художникъ научилъ насъ видѣть.
На его холстахъ эти дряхлые монастыри, крѣпостныя башни и соборы — окаменѣлыя легенды древности, величавыя гробницы времени, хранимыя безликой душою мертвыхъ. Низко надвинуты огромныя главы. Стѣны изъѣдены мхами. Хмурыя глыбы кирпичей громоздятся другъ на другѣ, кое-гдѣ оживленныя лѣпнымъ орнаментомъ и остатками росписи. Годы проходятъ. Онѣ стоятъ, какъ гигантскіе каменные Иероглифы, крѣпко вросшіе въ землю, — символы призрачныхъ вѣковъ.