Ну, думаю,.постой, любезный! Коль потревожилъ ты меня въ блаженную минуту, да и мало еще свѣдущъ, въ томъ что такое есть Шаляпинъ, такъ я тебя еще разъ приложу!
И опять завелъ.
Не выдержалъ, каналья! Вскочилъ со стула весь трепещетъ. -Силища-то, силища!—рычитъ на меня и кулакомъ трясетъ.—А чувства-то, грусти-то сколько! Вѣдь это, батенька, не про
стой смертный, а нѣчто грандіозное! Это, сударь, не человѣкъ, а утесъ, скала тоскуетъ.
Потомъ скорчилъ блаженное лицо и подмигиваетъ: — А ну-ка, Ферапонтъ Иванычъ!.. Поставилъ ему еще разъ.
— По-ра-зи-тельно! — мотаетъ головой.—То-ѳсть... вѣрите ли... А ну-ка еще, Ферапонтъ Иванычъ!..
Перемѣнилъ иглу, опять завелъ.
Изогнулся весь Семенъ Лукичъ, коромысломъ, ходитъ вокругъ насъ на цыпочкахъ и руками балансируетъ!.. А кончилась пластинка, сложилъ передо мной безпомощно ручонки и чуть не плачетъ:
— Какъ поётъ!.. Господи, какъ поетъ! Вы обратите вниманіе, какъ онъ произноситъ слово „холодно ! Вѣдь это... дѣйствительно... Ну, прямо-таки... то-есть... настоящій холодъ ощущается... тоска... морозъ по кожѣ... Голубчикъ! Ферапонтъ Иванычъ! Запустите-ка еще разъ...
Однимъ словомъ, совсѣмъ потерялся. Не человѣкъ, а такъ бормота какая-то... Смотрѣть и жалко, и смѣшно, и надоѣдливо.
Запустилъ еще разъ. А онъ опять свое:
— Немыслимо!.. Немыс-ли-мо!.. Вы замѣтьте ради Создателя, какъ онъ произноситъ слово „холодно !.. Вѣрите ли, вѣдь спина зябнетъ!..
Совсѣмъ озябъ человѣкъ. Велѣлъ Лизаиькѣ тутъ же сервировочку сдѣлать со шнапсомъ.
Семенъ Лукичъ выпилъ и все свое долбитъ: — Завинчивайте...
Лысину мою хоть выжимай, а я все завинчиваю... Лампардоновъ ерзаетъ на стулѣ, щелкаетъ языкомъ и всякій разъ, при словѣ „холодно , гнетъ графинъ къ рюмкѣ. А потомъ такой фор
тель выкинулъ: всунулъ всю свою голову въ громадный рупоръ, на пунктѣ „холодно вылѣзъ, пропустилъ двѣ рюмки подъ рядъ и опять всунулъ голову туда же, а когда пѣсня кончилась, вынырнулъ обратно и говоритъ:
— Голубчикъ!.. Дайте граммофонъ на домъ... на денекъ... Ей- Богу, на службу не пойду... Меня даже взорвало.
— Ну, ужъ это извините, Семенъ Лукичъ... Не могу... Жену, книги и граммофонъ никому не даю... Принципъ... Какъ хотите, не могу...
— Ну, а я,—говоритъ,—уйти не могу... Въ такомъ разѣ завин чивайте...
Для разнообразія поставилъ ему другую пластинку... Прослушалъ половину и командуетъ остановится.
— Это,—говоритъ,—дребедень на подсолнечномъ маслѣ... Шаляпина завинчивайте...
... Ровно до двухъ часовъ ночи я ему завинчивалъ, а самъ весь развинтился... Заѣздилъ онъ меня... Лежу разбитый весь, а уснуть не умѣю... Все—и кругомъ, и внутри меня— поетъ... Лизанька достала мою бутылку съ бромомъ...
вырвала „съ мясомъ у своего кумира изъ сюртука. Да и Нюрочка тоже не приведи Господи! Зла на этотъ счетъ.
Какъ запѣлъ онъ ахъ, ты солнце солнце красное, такъ съ ними этакое сдѣлалось, что мы съ Лизанькой даже струсили... Прыгаютъ, точь въ точь какъ бѣсноватыя, и визжатъ, какъ поросята передъ Рождествомъ. Потомъ завыли... Ни дать, ни взять— шакалы!
— Ой, какъ онъ поетъ!.. Ой, божественный!.. Ой, Ѳедоръ Иванычъ!.. Ой, какой онъ Ѳедоръ Иванычъ!!.
И пошла писать! Онъ — Ѳедоръ Иванычъ—такой онъ—Ѳедоръ Иванычъ — этакій...
И допѣть-то не даютъ: „поставьте, дяденька, еще . А Клеопатра щиплется... Ну, ужъ нѣтъ, голубушка! Шаляпинъ хорошо поетъ, а только я тоже ѣсть хочу.
Усѣлся за столъ, такъ вѣдь и пообѣдать-то порядкомъ не даютъ. Прямо изъ рукъ рвутъ: „довольно да довольно, дяденька! Ужасно много вы ѣдите! Нехорошо желудокъ такъ растягивать! Кончайте же!“
Компотъ такъ и улыбнулся! Нюрочка за руку тянетъ чуть рукавъ не вырвала, а Клеопатрочка — попросту: повисла у меня на шеѣ и кончено. А въ ней, примѣрно, пудика четыре. Налитой этакій груздокъ!..
Дѣлать нечего, опять за граммофонъ... Бѣдный мой диванъ изъ головы вонъ.......................................................................................
Никакихъ силъ нѣтъ у меня описывать, что раздѣлывали племяпницы. Человѣческому уму непостижимо это. Скажу только, что Семенъ Лукичъ противъ нихъ — ангелъ. Онѣ такія колѣнца выкидывали, что сосѣди прислали горничную спросить: кого здѣсь рѣжутъ? А я измучился хуясе дровокола... Все, кажется, идетъ честь честью, но какъ только къ послѣдней нотѣ подойдетъ — конецъ!
Этакія хорошенькія дѣвчушки, а начинаютъ выть, какъ вѣдьмы съ Лысой горы... А Клеопатрочка въ особенности работала... Воетъ, воетъ, а потомъ причитать начнетъ:
— Ой, Шаляпинъ! Ой, Ѳедоръ Иванычъ! Какой онъ Ѳедоръ Иванычъ!.. Ой, какъ онъ геніаленъ!.. Какъ онъ оригиналенъ!.. Вы только, дяденька, прислушайтесь, какъ онъ оригиналенъ!.. Онъ поетъ не „ахъ ты солще“, а „ахъ ты солнца“\.. Это для того, что бы вышло понароднѣе... Божественный!..
И подъ конецъ даже Семена Лукича перещеголяла. Тотъ влѣзетъ въ рупоръ и хоть молчитъ, а эта всунется туда и пищитъ. Шаляпинъ поетъ, а она ему навстрѣчу:
— Гдѣ ты тутъ, ангелъ!!. Ѳедоръ Иванычъ!.. Ѳеденька!!. Ѳедюшечка!!!
И пошла его имя кореяшть... На послѣдки получилось у нея такъ, что улсь Ѳедоръ Иванычъ не — Ѳедоръ Иванычъ, а Ѳедокъ...
... Люблю я этихъ дѣвчушекъ сильно и жаль мнѣ ихъ обидѣть, но вѣдь и самъ-то я обыкновенный смертный и силы че
ловѣческія у меня! Я чувствовалъ, что посиди еще немного за „монархомъ , я обязательно упалъ бы въ обморокъ. И меня, и Ша
ляпина онѣ до того наистязали, что у него, бѣдняги, появилась хрипотца, а у меня въ глазахъ зеленые круги пошли, и Лизанька стала казаться такой же великаншей, какъ та нѣмка, которую когда-то на Тверской показывали...
Плюнулъ я на это дѣло и, по-вчерашнему, въ два часа ночи спать разошлись. Тиранокъ тутъ же въ залѣ устроили...
Лизанька еще къ подушкѣ прикоснуться не успѣла, а уже посвистываетъ носомъ, а я не могу. Голова какъ фабричный ко
телъ тяжела, а вокругъ и внутри меня опять все поетъ... Какъ будто даясѳ Лизанька носомъ „солнце красное насвистываетъ..! Положительно тотъ же мотивъ. Сто разъ подушку перевертывалъ, головой въ ноги лояшлся, а ногами въ голову,—одно и тоже... ГІо- I етъ и поетъ... Потомъ прислушался... Уясъ не поетъ, а какъ-то хрипитъ... Не то гнусавитъ... Даже оторопь взяла: не тронулся ли я? Привсталъ на кровати, опять прислушался... Нѣтъ не тронулся...
; Изъ зала кто-то гнусавитъ... Слѣзъ, заглянулъ въ щелку, въ залѣ свѣтъ.
Распахнулъ дверь и съ испуга чуть объ полъ не шарахнулся: очень сильно Нюра и Клеопатрочка взвизгнули. Я ихъ испугался, а онѣ меня еще пуще, да и смутились страшно: я сгоряча-то и забылъ про туалетъ свой... Что же онѣ, негодныя сдѣлали? Ру
поръ сняли, чтобы не громко было, и опять Шаляпина завели! Вернулся я, накинулъ халатъ и опять къ нимъ. Трясусь со злости
Вотъ ужъ это свинство!.. Это улсъ... вотъ ужъ... ужъ...
Чортъ его знаетъ! До того взбѣсился, что и словъ никакъ не подыщу... Костилъ, костилъ я ихъ, даже Лизанька проснулась. Форменный скандалъ. Дѣвчонки забились въ уголъ наплачутъ... Ли
Пятница.
Удивительныя это плутовки Нюра и Клеопатрочка! Проигохали-таки, что я купилъ пластинку Шаляпина... Ни подъ какимъ видомъ не хотѣлъ имъ говорить объ этомъ. И безъ Шаляпина отъ нихъ мнѣ тошно: пріѣдутъ,—хоть иконы выноси, все перевер
нутъ вверхъ дномъ. Лизанька клянется, что не говорила, а онѣ мошенницы не сказываютъ.
— Честное слово, дяденька, тетя намъ не говорила. Это у насъ чутье такое! Ставьте скорѣй.
— У спѣете,—говорю.—Я только что пришелъ... Я еще не обѣдалъ.
Ничего не значитъ, дяденька. Мы сыты. Ставьте его, душончика, скорѣй... Аппетитнѣе поѣдите.
Пристали, какъ піявки. Я и туда и сюда не отстаютъ. ГІришлось-таки на тощій желудокъ „Солнце Красное заводить...
Если бы только кто видѣлъ, что съ ними сдѣлалось! Клеоиатрочка--это вѣдь совсѣмъ нѣчто немыслимое. Она при одномъ словѣ „Шаляпинъ“ чуть ли не кусаться начинаетъ, и даже въ медальончикѣ съ собой таскаетъ пуговицу, которую на концертѣ