занька ругается... Забралъ я въ спальню граммофонъ и тоже плачу... Ворочаюсь, пью бромъ и плачу...
Суббота.
На службу не пошелъ. Совсѣмъ расклеился. Проснулся тряпка тряпкой да и племянницы опять разстроили. Начали за вчарашнее прощеніе просить и плачутъ. И такъ это у нихъ трогательно
вышло, что и самъ я разревѣлся да такъ что, никакого удержу нѣтъ. Лизанька вымочила меня всего уксусомъ съ одеколономъ и напоила бромомъ. Дѣвчушки уѣхали, успокоился и я, и совсѣмъ было оправился къ вечеру, если бъ не этотъ чрезвычайнѣйпгій мерзавецъ Лампардоновъ. Разсказалъ въ нашемъ отдѣленіи Фертикулову, Штринкину и Халдѣеву, что у меня есть граммофонъ и пластинка Шаляпина. Никогда бы не подумалъ, что эти раз
нузданные скоты могутъ припожаловать, а они—тутъ какъ тутъ. Улыбаются, шаркаютъ сапогами и безъ церемоній заявляютъ, что прямо изъ ресторана ко мнѣ слушать граммофонъ вообще и Шаляпина въ частности... И вѣдь съ такой нахальной увѣренностью смотрятъ мнѣ въ глаза, что у меня даже языкъ во рту застрялъ. Хочу отпоръ дать, а не умѣю. Лизанька хмурится и
тоже стѣсняется... Попробовалъ было отговориться подпраздникомъ, что неудобно де подъ воскресенье граммофоны заводить, такъ чуть кретиномъ не назвали. Мы, говорятъ, потому-то и при
шли, что завтра праздникъ и на слулсбу не итти. А Фертикуловъ, тотъ еще чище.
— Не теряйте, — гонсцитъ,— время, золотой Ферапонтъ Иванычъ, а заводите-ка. У меня жена родить должна, такъ я разокъ прослушаю, да и съѣду.
То-есть такъ къ стѣнкѣ прижали, что волей-неволей пришлось опять Шаляпина за бока брать. Поставилъ имъ „Солнце красное , а предварительно шегшулъ Лизанькѣ, чтобы ни подъ какимъ видомъ чаю но подавали.
Извели меня, мерзавцы! Накурили, галдятъ... А у этого негодяя жена должна родить, такъ онъ и не чешется. Посиживаетъ себѣ, да приговариваетъ:
— А ну-ка, золотой, пробиссируйтѳ разокъ, да я отправлюсь. Ну, думаю, хоть однимъ-то меныпо останется... Возьму это,
пробиссирую ему, а онъ возьметъ, да и опять останется... По
томъ забрались лапищами въ ящикъ съ репертуаромъ и пошли хозяйствовать. Пластинки прямо подъ носъ мнѣ суютъ! Одному требуется Кравецъ, другому Собиновъ, а Фертикуловъ на Шаляпина насѣлъ. Толкается локтями и никакихъ резоновъ не принимаетъ. О существованіи беременной жены совсѣмъ, скотина, по
забылъ... И до того, нахалы, разошлись, что сами чаю запросили. Такъ ужъ выкинулъ я съ ними штуку!
Я позвалъ Аксинью и, при нихъ, велѣлъ ей самоваръ поставить, а самъ вышелъ въ кухню, да и говорю ей:
— Ты, Аксинья, самоваръ поставь, а только безъ воды... Распаяй его...
Выпучила дурища глаза и пятится...
— Господи Исусе! Что это вы, баринъ?!
— Деревня чортова! Слушай, что баринъ говоритъ! Поставь и распаяй!
Такъ вѣдь такое безмозглое твореніе, вызвала Лизаньку, хлопаетъ себя по бедрамъ, киваетъ на меня головой и шепчется.
Едва и Лизаньку-то убѣдилъ, что такъ нужно. Пускай, дескать, запасный въ шкафѣ остается, а этотъ распаять нужно. Посидятъ, посидятъ, дьяволы, да и уйдутъ.
Что жъ эта иродка Аксинья сдѣлала? Приходитъ черезъ чет верть часа и докладываетъ:
— Готово, баринъ. Распаяла.
Однимъ словомъ заказъ исполненъ. Спасибо не догадались дураки, Вылетѣлъ я въ кухню и во все горло кричу на Аксиныо за то, что самоваръ испортила, а самъ за это же самое полтин
никъ ей сую... Потомъ извиняюсь передъ ними, а самъ радуюсь:
вотъ-вотъ уйдутъ... Не тутъ-то было! Вѣдь нужно же настолько ! совѣсть потерять! іІопрежнему сидятъ!..
Господи! Куда дѣвалось мое терпѣніе?! Трясусь отъ бѣшѳн- - ства •. Вотъ-вотъ наброшусь на мерзавцевъ и начну имъ горло ! грызть!.. Эхъ, наброшусь!.. Или нѣтъ, сдержусь... Буду-ка отсчи
тывать: сколько разъ они пластинку сунутъ подъ носъ мнѣ... На десятомъ разѣ въ шею!..
Девять разъ крѣпился... Всѣ губы искусалъ себѣ.. Но когда, на десятомъ разѣ, Фертикуловъ поднесъ мнѣ къ носу красную пластинку Шаляпина, я, какъ разъяренный быкъ, вскочилъ и заревѣлъ:
— Я звалъ васъ, чортъ васъ подери?! А! Я звалъ васъ? Вонъ!!!
Эффектъ получился поразительный!.. Лизанька потеряла сознаніе... А тѣ трое повскакали и не поймутъ въ чемъ дѣло. А я пру на нихъ и захлебываюсь отъ гнѣва.
— Вонъ!., свиньи!.. Что я вамъ -мальчикъ?!. Шаляпинскій заводила что ли я вамъ?!. Моментально вонъ!..
Этотъ негодяй Фертикуловъ огрызаться сталъ...
Тт... чч... к...какъ вы,—говоритъ, -смѣете кричать на насъ?! А я свое.
Смѣю!.. Хочу кричать!.. У меия голосъ такой!.. Сейчасъ же вонъ отсюда!.. Ноги вашей...
И договорить не успѣлъ, какъ они вылетѣли... Я даже дверь отворилъ и вдогонку имъ что-то нехорошее пустилъ...
Чортъ знаетъ... Никакъ не успокоюсь... Лизанька рыдаетъ, я тоже рыдаю... Аксинья спряталась... а вокругъ меня и внутри все поетъ... все поетъ...
Ну, Шаляпинъ!. Сколько зла посѣялъ ты на землѣ!..
Воскресенье.
На душѣ такъ нудно... Ко всему апатія... На слулсбу больше не пойду... Не хочу на службу...
Къ обѣду опять пріѣхали Нюра и Клеопатрочка. И не однѣ. Привезли съ собой какого-то молодого человѣка. Кудластый та
кой и, по рекомендаціи племянницъ, тоже будущая знаменитость. Обладаетъ басомъ, беретъ уроки у профессора и поклоняется только одному богу—Шаляпину... Могу сказать—ужъ и фруктъ! Чортъ его знаетъ! Не успѣлъ притти, какъ замычалъ... Мы сѣли
обѣдать, а онъ отказался. Ходитъ и мычитъ. Потомъ дѣвчушки насчетъ „Солнца Краснаго приставать начали... Лизанька браниться принялась... Онъ,—говоритъ,—заводилъ, заводилъ Шаля
пина да и захворалъ отъ него. И правда, Лизанька... Какъ она сказала это, мнѣ даже опять заплакать захотѣлось... Дѣвушки при
горюнились, а мнѣ жалко ихъ стало... Я взялъ, да и отдалъ имъ въ руки граммофонъ... Мнѣ все равно теперь... Плевать мнѣ на граммофонъ.
Опять „Солнце Красное въ ходъ пошло и опять Клеопатрочка завизжала: „Ѳѳденька , „ Ѳедушечка , „Ѳедокъ и разнаго тамъ чорта въ стулѣ...
Не знаю, что такое... Но визгъ этотъ ужасно непріятенъ мнѣ сегодня. Какъ ножомъ рѣжетъ... Что же касается этого кудластаго фрукта, то онъ прямо возмущаетъ меня... Отошелъ въ уголъ, слушалъ, слушалъ оттуда и пальцемъ всѣхъ манитъ.
Сюда,—говоритъ,—пойдите-ка... Отсюда замѣчательно звучитъ!..
Потомъ въ другой уголъ отошелъ и увѣряетъ, что оттуда еще лучше звучитъ... И чортъ его знаетъ! Метался, метался по угламъ, въ другую комнату ушелъ, въ кухню вышелъ, чуть ко мнѣ въ спальню не попалъ, все ищетъ, гдѣ звучитъ лучше... Осталось ему, дураку, на потолокъ взлѣзть и послушать, какъ от
туда звучитъ.,. Смотрѣлъ, смотрѣлъ я на него, и мерзокъ онъ мнѣ показался! Вѣдь бываютъ же идіоты хоть съ какой-нибудь сто
роны симпатичны, а этотъ кругомъ отвратителенъ... И что привело меня въ бѣшенство, такъ это его беззастѣнчивое шатаніе по всѣмъ угламъ моей квартиры, какъ будто онъ родился въ ней...
Я началъ упорно вглядываться въ его физіономію и у меня явилось мучительное желаніе продѣлать что-нибудь съ этимъ фруктомъ, напримѣръ, схватить за волосы и разомъ оторвать весь скальпъ, или просто кулакомъ носъ приплюснуть... Я дро
жалъ весь отъ нетерпѣнія и уже изогнулся, чтобы поудобнѣе броситься на этого негодяя, да, къ счастью его, во-время племян
ницы и Лизанька помѣшали. Набросились съ вопросами, что это со мной, что это у меня за страшное лицо? Но я ихъ провелъ и очень тонко. Я сказалъ, что это на меня такое впечатлѣніе Ша
ляпинъ производитъ, когда я внимательно вслушаюсь. Лизанька подозрительно поглядѣла на меня, а дѣвчонки расцѣловали меня въ обѣ щеки отъ удовольствія.
Но за чаемъ онѣ поднесли мнѣ такой сюрпризъ, что только любовь моя къ нимъ спасла этого лохматаго болвана. Онѣ вспом
нили, что живетъ этотъ идіотъ недалеко отъ меня и такъ какъ онъ глубокій поклонникъ Шаляпина, то будетъ заходить ко мнѣ и, онѣ просятъ, -чтобы я былъ такимъ же милымъ дядюшкой и чтобы заводилъ ому „Монарха11. И онъ, дубина, кланяется...
Хотѣлъ я его тутъ же придушить, но какъ-то спасъ его Господь, удержался и вышелъ изъ столовой.
У меня экспромптомъ мелькнула геніальнѣйшая мысль...Пока всѣ занимаются тамъ чаепитіемъ, я схватилъ Шаляпинскую пластинку, хватилъ ее объ уголъ стола и, сломанную бросилъ на