Закуривъ папиросу онъ вышелъ на дворъ. Дементій Сергѣичъ издали низко кланялся. (Работники какъ бы робко конфузились и, молча, не глядя, приподнимали картузы, когда мимо нихъ проходилъ баринъ).
Чтобы показать, что онъ не сердится, Текаловъ весело кричалъ имъ:
— Богъ на помочь!
Маня и Саня преслѣдовали барина по пятамъ. „Чокъ“ тоже вертѣлся около его ногъ и торжественно преподнесъ хозяину какую - то косточку, вырытую имъ около конюшни. Очевидно, онъ заигрывалъ съ новымъ знакомымъ.
Владимиръ Петровичъ смотрѣлъ на рѣзвящихся дѣвочекъ, на работающихъ людей, на Дарыо Семеновну, кормящую птицъ, на гнѣзда ласточекъ подъ крышей сарая, на желтый цикорій, испестрившій весь дворъ; прислушивался къ крику пѣтуховъ, бормо
танью индюковъ, къ пѣнію птичекъ, долетавшему изъ лѣса, къ скрину телѣгъ въ деревнѣ — и теплое, отрадное чувство напол
няло его душу. Изъ той кучи непріятностей, которыя, казалось, громоздила ему деревня, выползало что-то чистое, хорошее, примиряющее его съ этой деревней...
Въ оврагъ изъ деревни, съ противоположнаго берега, то-и- дѣло спускался по извилистой желтой дорожкѣ народъ за водой. Въ трудомъ, покряхтывая, тащились старики и старухи; расплескивая ведра, ретиво взбѣгали на гору ребятишки; высоко подот
кнувши подолы платьевъ, пробирались дѣвушки, выставивъ до колѣнъ свои бронзовыя, загорѣлыя, мускулистыя ноги. Влади
мира Петровича эти ноги нисколько не соблазняли. Онѣ только напоминали ему другія ножки, болѣе изящныя, нѣжныя и соблаз
нительныя... При воспоминаніи о Фотѣ ему стало еще веселѣе- Та пустота, которую онъ ощущалъ первое время въ деревнѣ, уже начинала наполняться.
Онъ задумчиво сшибалъ тросточкой головки одуванчиковъ, когда къ нему подошелъ запыхавшійся Дементій Сергѣичъ. Слышался звонъ колокольчика.
— Господинъ Корнухинъ къ намъ ѣдетъ, — проговорилъ, отдуваясь, управляющій. — Я издалека запримѣтилъ... и съ барышней... на козлахъ...
Послѣднихъ словъ Текаловъ не раслыхалъ. Онъ уже бѣжалъ къ флигелю, съ ужасомъ посматривая на свою грудь, прикрытую не совсѣмъ чистой ночной сорочкой. Предстать въ такомъ видѣ передъ сосѣдями онъ не имѣлъ силъ.
Такъ какъ корнухинская тройка была на виду двора, онъ пробирался къ флигелю за сараями, проползая на колѣняхъ от
крытые интервалы между ними, поросшіе репейникомъ, — и по
палъ во флигель съ задняго крыльца. Сейчасъ же онъ принялся приводить свою особу въ порядокъ.
VIII
Корнухина Текаловъ принялъ въ маленькой столовой флигеля. Усадивъ толстяка на диванъ, онъ ожидалъ прихода Фоти. Но дѣвушка не появлялась.
— А Фотина Семеновна? — спросилъ Текаловъ.
— Она не отойдетъ отъ лошадей, не безпокойтесь о ней, — улыбнулся Корнухинъ.
— Почему же не отойдетъ? — не понялъ Владимиръ Петровичъ и пошелъ встрѣчать барышню.
Шикарная корнухинская тройка, погромыхивая бубенчиками и колокольчикомъ, топталась недалеко отъ крыльца подъ тѣныо березъ. На козлахъ коляски сидѣла Фотя въ бархатной безру
кавкѣ, шелковой голубой рубашкѣ, бархатныхъ шароварахъ заправленныхъ въ лаковые сапожки, и въ поярковой валдайкѣ съ павлиньимъ перомъ; густыя косы ея были подобраны на затылкѣ; щеки дѣвушки такъ и пылали, а глаза блестѣли особымъ уда
лымъ задоромъ. Она кивнула головой подошедшему Текалову и, смѣясь, крикнула:
— Здравствуйте, баринъ!
Она не могла подать руки, такъ какъ ея сжатые кулачки держали по парѣ натянутыхъ вожжей. Лошади были непокойны отъ мухъ, рвались впередъ, и Фотя ихъ безпрестанно осаживала назадъ.
— Вы — безъ кучера? — удивился Текаловъ.
— Какъ безъ кучера? Вы не слѣпой, я думаю. — И вы не боитесь?
— Лошади выѣзжанныя, умныя. Вѣдь, это не ваши глупыя клячи... Впрочемъ, я никого и ничего не боюсь.
— Отдайте работникамъ, а сами удостойте посѣтить мою хату и выпить чашку кофе.
— Нѣтъ, я не довѣрю своихь лошадей вашимъ дуракамъ.
Владимиръ Петровичъ сталъ упрашивать дѣвушку раздѣлить съ ними компанію.
— Убирайтесь! Вы только лошадей пугаете, — разсердилась Фотя.
Текаловъ обидѣлся и, угрюмый, вернулся во флигель.
— Зачѣмъ мы будемъ сидѣть здѣсь въ духотѣ, — сказалъ ему поднявшійся съ дивана Корнухинъ. — Пойдемте на воздухъ, куда - нибудь въ тѣнь.
Они устроились въ вишневомъ садочкѣ. Корнухинъ отказался отъ кофе и съ удовольствіемъ выпилъ нѣсколько рюмокъ водки. Тройкѣ не отоялось на одномъ мѣстѣ, и Фотя проѣзжала ее кругомъ двора, Текалову не нравилась грубость Фоти въ обращеніи съ нимъ, по онъ не могъ не залюбоваться на этого оригинальнаго красавчика - кучера.
— Чтобы править тройкой лошадей, я полагаю, надо имѣть порядочную силу, — замѣтилъ онъ.
—• Конечно, — разсмѣялся Корнухинъ,— Фотя очень сильная. Я, знаете, очень высоко ставлю физическое развитіе. Откровенно говоря, я бы не рѣшился выдать дочь замужъ за человѣка, который не смогъ бы поднять, ну, хоть два пуда вотъ такъ.
Корнухинъ поднялъ кверху вытянутую руку.
Текалову вдругъ стало неловко. Какъ плохо ‘развитой физически, болѣзненный городской житель, онъ принялъ слова гостя за насмѣшку по своему адресу. Молъ, за такого плюгавца, какъ ты, дочь не выдамъ, нечего и слюнки распускать. „Но на кой чортъ ему быть такъ увѣреннымъ, что всякій, только увидѣвшій его дочь, сейчасъ же влюбиться и пожелаетъ жениться*1, думалъ съ желчью Текаловъ.
— А духовное развитіе вы уже совсѣмъ отвергаете? — насмѣшливо спросилъ онъ Корнухина.
— Да нѣтъ же, что вы! Но вѣдь только въ здоровомъ тѣлѣ можетъ [быть здоровый духъ. Это, кажется, азбука, извѣстная всѣмъ.
— Папа!—крикнула Фотя, поровнявшись съ пировавшей компаніей.—Поѣдемъ домой: лошадей мухи заѣли. У меня всѣ руки повывернули.
— Сейчасъ, душечка! Вотъ еще одну рюмочку...
Фотя сильной рысью пустила лошадей вокругъ двора и затѣмъ на всемъ ходу осадила тройку около отца.
— Молодецъ, Фотичка, ловко подала! — смѣялся раскраснѣвшійся довольный Корнухинъ.
Онъ вскочилъ въ коляску и послалъ воздушный поцѣлуй Текалову. Фотя ударила вожжами по лошадямъ, молодецки присвистнула, и тройка стрѣлой помчалась отъ усадьбы.
— Форсуны, — злобно проворчалъ вслѣдъ Текаловъ.
— Форсятъ здорово, — подтвердилъ подошедшій Дементій Сергѣичъ.
— Я не съ вами говорю, —вспылилъ Текаловъ. — Я бы тоже зафорсилъ, да не на чѣмъ... Заморили лошадей-то...
Онъ ждалъ, что у него отъ раздраженія задергаетъ щеку, но щека оставалась неподвижной. Это его успокоило, и онъ отправился во флигель переодѣться въ прежній утренній костюмъ.
Онъ пошелъ послѣ обѣда въ поле посмотрѣть на работы. Сѣяли ленъ. Текаловъ не зналъ, какія это сѣмена, и вообразилъ, что сѣютъ пшеницу.
— Мѣшечка два останется отъ посѣва, — замѣтилъ Никита.
— Ну, что жъ, — сказалъ Текаловъ, — свезите на мельницу и смелите.
— Зачѣмъ же?—спросилъ Никита, и верхняя верблюжья губа его приподнялась отъ удивленія.
— Какъ зачѣмъ? Чтобы мука была... хлѣбы печь... Никита окончательно растерялся,
— Кого же кормить будемъ этой избоиной? -- Какой избоиной?
— Ежели, къ примѣру, ленъ растереть жерновомъ, то избоина масляная получится.
Тутъ Текаловъ понялъ, что попалъ впросакъ.
— Не разсуждать, когда съ тобой хозяинъ разговариваетъ! — только и нашелся что крикнуть онъ.
Никита сорвалъ картузъ, чавкнулъ губой и долго смотрѣлъ въ спину удалившагося отъ него Владимира Петровича.
— А еще хозяинъ... Что бъ те пусто было!—плюнулъ обидѣвшійся мужикъ. — Изо льну хочетъ хлѣбы печь, да народъ кормить... Дотошный больно изъ городу пріѣхалъ... чтобъ тѳ... тьфу!..
— Богъ на помочь! — говорилъ Текаловъ другому работнику, возившемуся около дисковой бороны,—Ты гдѣ же косить будешь?