— Ну, видѣлъ балерину В-ую иослѣ поѣздки ея за границу; что оиа привезла оттуда новаго?.. — Да только нѣсколько новыхъ морщинъ.
всѣ только и твердили о дождѣ, и съ жалостью смотрѣлъ, какъ преждевременно желтѣли всходы яровыхъ, готовы были погиб
нуть затраченные деньги и трудъ. И какъ онъ радовался, когда проливной дождь смочилъ землю и оживилъ всѣ растенія. Онъ, далеко не религіозный, отъ души молился за благодарственнымъ молебномъ, совершенномъ приходскимъ священникомъ среди за
сѣяннаго и спасеннаго дождемъ хлѣбнаго поля, среди сотенной толпы радующихся мужиковъ, нарядныхъ бабъ и шумящихъ ребятишекъ.
Деревня съ ея интересами забирала въ себя Текалова незамѣтно и вмѣстѣ съ тѣмъ съ огромной силой. Онъ понималъ, что поддастся совсѣмъ иной жизни, и старался какъ бы стряхнуть съ себя эту власть деревни, вспоминалъ столицу, службу, свой номеръ въ гостиницѣ съ хорошенькой коридорной дѣвушкой и знакомыми „черезъ окно , столичныхъ и дачныхъ знакомыхъ, город
скія развлеченія и, вообще, всю свою привычную старую жизнь. По думы о прошломъ быстро улетучивались и замѣнялись забо
тами по хозяйству, увлеченіями охотой, въ которую втянулъ-таки барина Акуловъ, и.., мечтой, отгоняемой, но мучительно-назойливой мечтой, о сорванцѣ, о грубой оригиналкѣ—Фотѣ.
Но что особенно радовало Текалова, за что онъ особенно былъ благодаренъ деревнѣ—это за свое здоровье. Ни подергиванья щеки, ни заиканья давно и въ поминѣ не было. Онъ обросъ боро
дой, загорѣлъ п если мало пополнѣлъ, то все-таки чувствовалъ въ себѣ силу и жизнерадостность. Онъ могъ много ходить и ѣз
дить на велосипедѣ безъ одышки, могъ ѣсть всякую пищу безъ вѣчнаго разстройства желудка, могъ поднимать теперь кверху не двадцать фунтовъ, а сорокъ, и махать пудовикомъ довольно сво
бодно; даже неподвижный прежде для него двухпудовикъ онъ могъ поднимать и ставить на высокій стулъ.
Московскій докторъ, пославшій ого въ деревню, проповѣдывалъ покой, извѣстный правильный образъ жизни. Но никакого покоя онъ въ деревнѣ не нашелъ, никакого опредѣленнаго режима но придерживался, безпокоился, волновался, не соблюдалъ
вообще гигіену—и все-таки удивительно быстро поправлялъ свое здоровье. Ему даже страшно становилось за такое могущество сельской жизни и природы, страшно было за свою скорую измѣну городу. Не поддался ли онъ, по своему слабому характеру, не обманываетъ ли его деревня, не увлекается ли онъ?
Но развѣ обманъ такое постоянное жизнерадостное ощущеніе? Онъ щупалъ мускулы рукъ и ногъ, и они говорили ому о полученной силѣ тѣла; онъ смотрѣлъ въ зеркало и видѣлъ красивое, обросшее густой бородой лицо съ веселыми покойными гла
зами, вмѣсто прежней худой, зеленой рожн съ желчнымъ выра
женіемъ блѣдныхъ губъ и вно-блестящими, недовольными глазами,—и онъ радовался за себя, за новое, еще незнакомое ему, начинавшееся счастье — здоровье.
Такъ какъ срокъ его отпуска кончился, онъ поѣхалъ въ Москву, но но съ цѣлью продолжать службу, а — подать въ отставку.
Мать встрѣтила его съ печальнымъ покачивавьемъ головы и съ ужасомъ смотрѣла на бородастое, загорѣлое лицо сына, прежде такое бѣлое и нѣжное, на его загрубѣлыя, мозолистыя руки. Но сестра съ восторгомъ говорила: [
Какъ ты похорошѣлъ, Володя! Какой ты сталъ солидный, мужественный!
Когда онъ навѣстилъ своего доктора, тотъ встрѣтилъ его веселымъ возгласомъ;
— А, тамбовскій помѣщикъ! Какъ поживаете?
И тоже похвалилъ своего паціента за его бодрый, жизнерадостный видъ.
Тѳкаловъ крѣпко жалъ руку доктору и отъ души благодарилъ за совѣтъ жить въ деревнѣ.
— На зиму васъ освобождаю отъ ссылки,—говорилъ докторъ:— зиму можете пожить и въ городѣ.
— Нѣтъ, я и зиму проведу въ имѣніи, — улыбался Текаловъ. Хотя зима въ деревнѣ и пугала его, но ему теперь казалось
невозможнымъ покинуть Стегачево, гдѣ онъ такъ быстро срод
нился со всѣмъ. Толстякъ-поваръ Дементій Сергѣичъ, его краси
вая, лѣнивая жена, баловницы Маня и Саня, ловеласъ Корнухинъ съ оригиналкой-красавицей Фотей, умница и душевный человѣкъ Чернобыльниковъ, Ермилъ — овечка трезвый и звѣрь — пьяный, Никита съ верблюжьей губой, силачъ ІТотапъ и другіе работники, ласковый и глупый Чокъ, теленокъ съ колокольчикомъ и по
росенокъ, хрюкающій въ хлѣвѣ; живописный оврагъ съ доролскоіі по откосу и народомъ, ходящимъ за водой, домъ въ вишневомъ садочкѣ; липы, клены, дубы запущеннаго парка, всякій предметъ въ усадьбѣ—все это было теперь такъ близко и дорого Текалову, все это имѣло уже такую прочную связь съ его существомъ, что порвать эту связь онъ уже не могъ.
Онъ недолго пробылъ въ Москвѣ, накупилъ охотничьихъ и рыболовныхъ принадлежностей и съ радостнымъ чувствомъ поѣхалъ домой въ Стегачево.
Было такое же раннее утро, какъ и въ первую его поѣздку въ деревню, но только не въ началѣ, а въ концѣ лѣта. Онъ такъ же трясся на извозчикѣ къ Рязанскому вокзалу и такъ же боялся опоздать на поѣздъ. Но прежней желчи въ немъ не было, Онъ нею дорогу болталъ съ извозчикомъ о крестьянскомъ хозяйствѣ. На вокзалѣ онъ безъ всякаго презрѣнія н ненависти смотрѣлъ,
всѣ только и твердили о дождѣ, и съ жалостью смотрѣлъ, какъ преждевременно желтѣли всходы яровыхъ, готовы были погиб
нуть затраченные деньги и трудъ. И какъ онъ радовался, когда проливной дождь смочилъ землю и оживилъ всѣ растенія. Онъ, далеко не религіозный, отъ души молился за благодарственнымъ молебномъ, совершенномъ приходскимъ священникомъ среди за
сѣяннаго и спасеннаго дождемъ хлѣбнаго поля, среди сотенной толпы радующихся мужиковъ, нарядныхъ бабъ и шумящихъ ребятишекъ.
Деревня съ ея интересами забирала въ себя Текалова незамѣтно и вмѣстѣ съ тѣмъ съ огромной силой. Онъ понималъ, что поддастся совсѣмъ иной жизни, и старался какъ бы стряхнуть съ себя эту власть деревни, вспоминалъ столицу, службу, свой номеръ въ гостиницѣ съ хорошенькой коридорной дѣвушкой и знакомыми „черезъ окно , столичныхъ и дачныхъ знакомыхъ, город
скія развлеченія и, вообще, всю свою привычную старую жизнь. По думы о прошломъ быстро улетучивались и замѣнялись забо
тами по хозяйству, увлеченіями охотой, въ которую втянулъ-таки барина Акуловъ, и.., мечтой, отгоняемой, но мучительно-назойливой мечтой, о сорванцѣ, о грубой оригиналкѣ—Фотѣ.
Но что особенно радовало Текалова, за что онъ особенно былъ благодаренъ деревнѣ—это за свое здоровье. Ни подергиванья щеки, ни заиканья давно и въ поминѣ не было. Онъ обросъ боро
дой, загорѣлъ п если мало пополнѣлъ, то все-таки чувствовалъ въ себѣ силу и жизнерадостность. Онъ могъ много ходить и ѣз
дить на велосипедѣ безъ одышки, могъ ѣсть всякую пищу безъ вѣчнаго разстройства желудка, могъ поднимать теперь кверху не двадцать фунтовъ, а сорокъ, и махать пудовикомъ довольно сво
бодно; даже неподвижный прежде для него двухпудовикъ онъ могъ поднимать и ставить на высокій стулъ.
Московскій докторъ, пославшій ого въ деревню, проповѣдывалъ покой, извѣстный правильный образъ жизни. Но никакого покоя онъ въ деревнѣ не нашелъ, никакого опредѣленнаго режима но придерживался, безпокоился, волновался, не соблюдалъ
вообще гигіену—и все-таки удивительно быстро поправлялъ свое здоровье. Ему даже страшно становилось за такое могущество сельской жизни и природы, страшно было за свою скорую измѣну городу. Не поддался ли онъ, по своему слабому характеру, не обманываетъ ли его деревня, не увлекается ли онъ?
Но развѣ обманъ такое постоянное жизнерадостное ощущеніе? Онъ щупалъ мускулы рукъ и ногъ, и они говорили ому о полученной силѣ тѣла; онъ смотрѣлъ въ зеркало и видѣлъ красивое, обросшее густой бородой лицо съ веселыми покойными гла
зами, вмѣсто прежней худой, зеленой рожн съ желчнымъ выра
женіемъ блѣдныхъ губъ и вно-блестящими, недовольными глазами,—и онъ радовался за себя, за новое, еще незнакомое ему, начинавшееся счастье — здоровье.
Такъ какъ срокъ его отпуска кончился, онъ поѣхалъ въ Москву, но но съ цѣлью продолжать службу, а — подать въ отставку.
Мать встрѣтила его съ печальнымъ покачивавьемъ головы и съ ужасомъ смотрѣла на бородастое, загорѣлое лицо сына, прежде такое бѣлое и нѣжное, на его загрубѣлыя, мозолистыя руки. Но сестра съ восторгомъ говорила: [
Какъ ты похорошѣлъ, Володя! Какой ты сталъ солидный, мужественный!
Когда онъ навѣстилъ своего доктора, тотъ встрѣтилъ его веселымъ возгласомъ;
— А, тамбовскій помѣщикъ! Какъ поживаете?
И тоже похвалилъ своего паціента за его бодрый, жизнерадостный видъ.
Тѳкаловъ крѣпко жалъ руку доктору и отъ души благодарилъ за совѣтъ жить въ деревнѣ.
— На зиму васъ освобождаю отъ ссылки,—говорилъ докторъ:— зиму можете пожить и въ городѣ.
— Нѣтъ, я и зиму проведу въ имѣніи, — улыбался Текаловъ. Хотя зима въ деревнѣ и пугала его, но ему теперь казалось
невозможнымъ покинуть Стегачево, гдѣ онъ такъ быстро срод
нился со всѣмъ. Толстякъ-поваръ Дементій Сергѣичъ, его краси
вая, лѣнивая жена, баловницы Маня и Саня, ловеласъ Корнухинъ съ оригиналкой-красавицей Фотей, умница и душевный человѣкъ Чернобыльниковъ, Ермилъ — овечка трезвый и звѣрь — пьяный, Никита съ верблюжьей губой, силачъ ІТотапъ и другіе работники, ласковый и глупый Чокъ, теленокъ съ колокольчикомъ и по
росенокъ, хрюкающій въ хлѣвѣ; живописный оврагъ съ доролскоіі по откосу и народомъ, ходящимъ за водой, домъ въ вишневомъ садочкѣ; липы, клены, дубы запущеннаго парка, всякій предметъ въ усадьбѣ—все это было теперь такъ близко и дорого Текалову, все это имѣло уже такую прочную связь съ его существомъ, что порвать эту связь онъ уже не могъ.
Онъ недолго пробылъ въ Москвѣ, накупилъ охотничьихъ и рыболовныхъ принадлежностей и съ радостнымъ чувствомъ поѣхалъ домой въ Стегачево.
Было такое же раннее утро, какъ и въ первую его поѣздку въ деревню, но только не въ началѣ, а въ концѣ лѣта. Онъ такъ же трясся на извозчикѣ къ Рязанскому вокзалу и такъ же боялся опоздать на поѣздъ. Но прежней желчи въ немъ не было, Онъ нею дорогу болталъ съ извозчикомъ о крестьянскомъ хозяйствѣ. На вокзалѣ онъ безъ всякаго презрѣнія н ненависти смотрѣлъ,