молодецъ-то! — кричалъ чиновникъ, подходя къ севастопольскому герою.

— Здрамъ-желамъ! — восклицаетъ Бисерный, спяливая съ своей шаршавой головы картузъ.

— Молодецъ, молодецъ! Ну, выпей же еще рюмашечку, другъ сердечный.
— А все-таки кислая шерсть; выходитъ, нищета грошевая, огрызается противникъ Бисернаго, отходя въ сторону.
— Мы, теперича, ваше бродіе, примѣрно сказать, за матушку Русь постояли. Мы потягались съ погаными ба
сурманами. Можетъ, не одинъ десятокъ, теперича, антилеріей свалили этихъ хранцузовъ, а про турка и говорить нечево: что ихъ перебили — счету нѣтъ. Бывало, подбѣ
жишь къ хранцузу, отпустишь ему вотъ этакъ наотмашь банникомъ, да и спрашиваешь его: „что, мусью, доволенъ? А мусыо только головой закачаетъ; больно ужь не по нутру покажется.
— Ну, да. Турки валятся, дескать, какъ чурки, а нашихъ Богъ милуетъ: безъ головъ стоятъ, трубочки покуриваютъ, замѣчаетъ скрипачъ.
— Нѣтъ, ты это не видалъ еще, какъ нашъ братъ воюетъ, а если бы ты да посмотрѣлъ, такъ, небось, не то бы заговорилъ. Мы, теперича, хоша и не у мѣста, а все-таки воиномъ были. Давеча къ архимандриту въ монастырь ходилъ, — мѣста просить въ лѣсные сторожа. „Кто, гово
ритъ, ты таковъ?,, „Солдатъ, вашеское преподобіе . „Ты, говоритъ, кажись, безрукій? „Точно такъ, ваше преподобіе, подъ Востополемъ лежамши въ вошпиталѣ, лѣ
каря отняли. — „Такъ значитъ, ты йодъ Востополемъ былъ? - „Какъ же, говорю, ваше преподобіе, подъ этимъ самымъ Востополемъ былъ . — „Хорошо, гово
ритъ, только скаяш по правдѣ: водку ты пьешь? — „Нить, говорю, пью, только себя не забываю и всегда въ
резонтѣ нахожусь . —„Ну, а эдакъ, говоритъ, оченпо-то не употребляешь? — „Нѣтъ, говорю я ему, у меня этого въ натурѣ нѣтъ. — „То-то, говоритъ, а то допрежніе сторожа попадались ко мнѣ все люди пьющіе, весь лѣсъ монастыр
скій прокараулили. Ступай, говоритъ, и приходи съ начпортомъ своимъ, да приходи, говоритъ, не раньше перваго числа, а то не застанешь меня, дескать поѣду йреосвяіценнаго на праздникъ звать .
— У кого какая линія выходитъ, замѣтилъ старому ветерану подошедшій во время разговора мѣщанинъ въ длин
нополой суконной чуйкѣ. — Налейти-ка-сь россейскаго-то, добавилъ онъ, обращаясь къ стоящему за буфетомъ.
— Рюмочку прикажете?

— А почемъ рюмка-то эвта?

— Пятачекъ-съ. Цѣна извѣстная.
— Мм! дорогонько. Ни разу-съ не пивалъ на этихъ дорогахъ, завсегда про запасъ своя была, а тутъ быть та

кому грѣху — совсѣмъ изъ головы вышло. Быдто бы она; эта водочка-то, и не полагается.

— Бываетъ-съ. Такъ прикажете?
— Да ужь дѣлать нечево; сердце такъ и прожигаетъ. Возлейте, почтеннѣйшій.
Мѣщанинъ поднялъ къ глазамъ налитую рюмку, посмотрѣлъ въ нее и, понюхавъ, сказалъ:

— Не слишкомъ-то спиртуозная-съ.

— Данила Ѳадѣичъ! гдѣ-жь ты, окаянный, куда ты забрался? — послышался грозный пискливый голосъ на платформѣ, и затѣмъ къ буфету подошла запыхавшаяся,
лѣтъ сорока, женщина, укутанная полосатымъ бумажнымъ платкомъ.

Данила Ѳадѣичъ, то-есть сухопарый мѣщанинъ, раз

суждавшій у буфета насчетъ достоинства водки, какъ-то съежился, заморгалъ глазами и робко откликнулся:

— Здѣсь, матушка Ольга Митревна, здѣсь.
— Ахъ, ты, мошенникъ!.. Ахъ, ты... прорва ненасытная эдакая! Что жь тебѣ не сидится, на узлахъ-то?! Лопалъ бы воду, коли брюхо пить хочетъ, а то и себя-то самого, окаянная сила, скоро пропьешь, кричала неумолимая дражайшая половина, толкая въ бокъ своего супруга.
— Вотъ какъ муштруютъ ихняго брата, мѣщанъ-то. Баба побѣду имѣетъ надъ мужчиной. Это просто посрам
леніе рода человѣческаго, произноситъ безрукій ветеранъ покачивая головой на удаляющихся супруговъ.
— Ты бъ себѣ на лбу долженъ зарубить, что у тебя, у безстыжаго, дѣти есть. Замѣсто кормежи-то въ пропой все, какъ въ пропой все!
— Да помилуй же, матушка, я только одну махонькую рюмочку проглотилъ, нельзя же. Я тебѣ сказалъ, что больше одной не выпью, ну, и баста! урезонивалъ Данила Ѳадѣичъ свою жену, входя въ вокзалъ и усаживаясь на уложенные въ кучу мѣшки.
— Ну, вотъ, и сиди здѣсь, и дрыхни. Чтобы ІІИ съ мѣста, а то еще тебя, пьяницу, наищешься.
— Не уйду, матушка, не уйду, — шопотомъ произноситъ мѣщанинъ и, кладя свою голову на мѣшокъ, черезъ
минуту же, новидимому, засыпаетъ. Жена мѣщанина тоже всхрапываетъ.
Одни изъ мужиковъ, лежащіе на полу, спятъ, а другіе перекидываются другъ съ другомъ словами, спрашивая: кто откуда и куда отправляется.
Молодой крестьянинъ, скорчивъ ноги и уставивъ голову кверху, говоритъ своему собесѣднику:
— Говорятъ, въ этихъ крючникахъ житье хорошее, только бы силушка были да лѣнь не одолѣвала. Изъ нашикъ краевъ прошлымъ лѣтомъ пять въ крючники на Питеръ ходило, и всѣ хорошія деньги заработали.

— Мм! такъ, паря, значитъ, ты въ крючники?

— Да, потому что дѣло-то походящее.
— Подходящее, баишь ты? А пожалуй, что и такъ, пожалуй, подходящее. А колько тебѣ, паря, годовъ то?
— Восемнадцать годовъ, дядюшка.

— Н-да, вотъ что. Раненько же, парнишка, задумалъ ты за крючье то браться.

— Да ничево не подѣлаешь, потому — одинъ. — Какъ одинъ, рази батьки у тя нѣтъ?
— Потонулъ у меня батька прошлымъ лѣтомъ.

— Мм! потонулъ. Эко горе. Что жъ мать осталась?

— Матка осталась да окромя меня двѣ дѣвчонки, да одинъ мальчуга маненькій.

— Не работники, значитъ.

— Какіе тамъ работники. По ѣдѣ только помочь пока. — Какъ же это батька-то твой утопъ?
— А такъ и утопъ. Весною на мельницѣ лавы разбирали. Ихъ было человѣкъ съ пять, да тѣ-то успѣли спрыг
нуть наземь, а отецъ-отъ, какъ стоялъ на льдинѣ, такъ его и понесло, затерло бѣднягу льдомъ и помочи не успѣли подать. Ужь послѣ выплылъ.

— Эхъ, паря, горе-то какое случилось.

— Да еще какое горе-то! Мать теперь безъ ума стала: ребятишки.пуще всего донимаютъ. Ну, и работина тепе
рича безъ батькиной руки — одна маята; просто отъ горято, знашь, совсѣмъ посохла и работа въ руки нейдетъ. ІІомретъ скоро, пожалуй.
— Тебѣ бы, паря, жениться, все-таки баба была при
домѣ, а то, чай, работницу-то нанимаешь?