Никандръ Семеновичъ Сестролюбовъ.
Первое мѣсто по своей типичности изъ преподавателей учебнаго заведенія, о которомъ идетъ рѣчь, несомнѣнно принадлежало преподавателю греческаго языка Никандру Семеновичу Сестролюбову.
Какъ но внѣшнему своему виду, такъ равно и по внутреннимъ качествамъ это былъ человѣкъ доволъно „непрезентабельньпѴ‘. Представьте себѣ маленькаго, съ рѣдкими волосами, сутоловатаго человѣчка, вѣчно подобострастно смотрящаго не только на высшихъ себя или равныхъ себѣ по положенію, но даже и на низшихъ себя. При взглядѣ на его физіономію, безъ всякихъ
признаковъ растительности, физіономію, которая живо напоминала собою печеное яблоко или выжатый лимонъ, вы сразу почувство
вали бы какую-то гадливость и отвращеніе къ нему, а при взглядѣ на его костюмъ, весь истрепанный и весьма неприличный, легко могли бы счесть его за карманнаго мошенника. Его фигуру во время классныхъ перемѣнъ всегда можно было видѣть въ класс
номъ коридорѣ крадущеюся около стѣнки и какъ будто хотящею „нырнуть въ стѣну. Во время перемѣнъ въ „наставническую ком
нату Никандръ Семеновичъ никогда не ходилъ,потому что сильно недолюбливалъ табачный дымъ, такъ какъ самъ онъ не курилъ, остальные же наставники всѣ курили, почему въ „наставнической комнатѣ* стоялъ такой густой дымъ въ „перемѣну , что хоть „тоноръ вѣшай .
Не курилъ же Никандръ Семеновичъ единственно потому, что былъ очень расчетливый и экономный человѣкъ, любившій скопить денежку на черный день, копилъ же деньги главнымъ образомъ онъ, по его собственнымъ словамъ, для единственнаго своего маленькаго сына „пучеглазаго Володьки .
Впрочемъ расчетливость Никандра Семеновича могла скорѣе назваться скупостью, чѣмъ разсчетливостыо, такъ какъ по существу своему была очень похожа на скупость гоголевскаго Плюш
кина. Прежде всего скупость Никандра Семеновича отражалась на его костюмѣ. Такъ въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ мы, уче
ники, ежедневно видѣли его въ одномъ и томъ же фракѣ, который былъ до того вытертъ, что въ силу этого издавалъ изъ себя ка
кой-то блестящій фосфорическій свѣтъ и кажется стоило очень малыхъ усилій превратить его въ корпію. Пуговицы фрака, когдато вызолоченныя, теперь представлялись какого-то неопредѣленнобураго цвѣта, объ орлахъ же, бывшихъ на нихъ, осталось только одно пріятное воспоминаніе; пуговицы были всѣ стерты, а потому совершенно плоски, а нѣкоторыя даже отчасти и вогнуты, не
смотря на то, что первоначально имѣли выпуклую форму. На лѣвой фалдѣ фрака не хватало одной пуговицы, которая не пришивалась въ продолженіе всего нашего курса. Въ заведеніи суще
ствовало преданіе, что Никандръ Семеновичъ сшилъ себѣ этотъ фракъ еще при поступленіи въ учителя и съ тѣхъ поръ носилъ его безъ спуска въ обыкновенные и парадные дни двадцать три года. Насколько вѣроятно это преданіе не берусь утверждать, но что фракъ существовалъ давно — можно было заключитъ уже потому, что талія фрака приходилась выше настоящей на цѣлый вершокъ. Сорочку Никандръ Семеновичъ всегда носилъ „послѣд
ней свѣжести , воротникъ былъ вѣчно скатанъ трубочкой, вмѣсто галстука былъ подвязанъ какой-то черненькій мохорокъ. Намъ почему-то казалось, что Никандръ Семеновичъ спитъ всегда во всей своей парадной формѣ и подтвержденіемъ нашего предполо
женія являлось еще то обстоятельство, что онъ всегда былъ запачканъ въ пуху.
Скупость Никандра Семеновича этимъ не ограничивалась
Несмотря па то, что Никандръ Семеновичъ жилъ гораздо позднѣе Гуттенберга, именно въ то время, когда типографіи были
чуть не въ каждомъ „глухомъ городишкѣ , онъ не имѣлъ у себя но греческой литературѣ ни одной печатной книги. Всѣ, которыя нужны были для занятій съ учениками—разныя грамматики, синтаксисы, Иліады, Одиссеи, Цицероны и т. и,—Никандръ Семено
вичъ имѣлъ въ рукописяхъ. Путь не вся греческая литература собственноручно была переписана Никандромъ Семеновичемъ и собственноручно же всѣ эти рукописи были переплетены имъ въ отдѣльныя книжки. Корешки у книжекъ были всѣ изъ всевоз
можнаго рода стараго сукна и трико, а корочки большинство обклеены шпалерами или же оберточной чайной бумагой. Все это дѣлалось, конечно, благодаря экономіи. Благодаря той же экономіи, за временнымъ выбытіемъ или отсутствіемъ какого-нибудь
наставника, онъ всегда брался преподавать за него уроки, хотя; кромѣ греческаго языка ровно ничего не могъ преподавать, несмотря на то, что считалъ себя „всесторонне образованнымъ .
— Я вѣдь, господа, всесторонне образованъ и могу преподавать какой угодно предметъ, кромѣ математики, — говорилъ онъ
Предъ математикой онъ почему-то окончательно пасовалъ. Въ большинствѣ же случаевъ, когда ученики обращались къ нему за разрѣшеніемъ какого-нибудь вопроса не по его предмету, онъ говорилъ:
— Я, господа, не спеціалистъ этого предмета, не могу вамъ объяснить; занимаюсь же не своимъ предметомъ только потому, что меня просили (а въ дѣйствительности напросился самъ), да п то сказать, получу за каждый урокъ рубль съ четвертакомъ,— больше мнѣ ничего и не нужно!
Ежегодно въ продолженіи шести лѣтъ Никандръ Семеновичъ разсказывалъ намъ поучительный случай о томъ, какъ одинъ бывшій его ученикъ занялъ у него и не заплатилъ ему по ка
кому-то поводу 30 копѣекъ денегъ, что было назадъ тому лѣтъ пять.
— Это подлость, это низость! Когда онъ поступилъ на должность, я писалъ ему нѣсколько разъ объ этомъ, но онъ даже мнѣ п не отвѣтилъ. Такая свинья!—заканчивалъ обыкновенно печально свой разсказъ Никандръ Семеновичъ.
Предъ начальствомъ Никандръ Семеновичъ „трепеталъ и во всемъ старался угождать ему.
Особенно же онъ боялся ревизора. Фраза „къ намъ ѣдетъ скоро ревизоръ производила, на него несравненно большее впечатленіе, чѣмъ на гоголевскаго городничаго. Въ это время Ни
кандръ Семеновичъ дѣлался подобенъ сумасшедшему, „мололъ чепуху въ классѣ,одну и ту же статью переводилъ и разбиралъ каждый урокъ, на книгахъ ученикамъ самъ дѣлалъ разныя помѣтки для памяти и пр.
Въ рукахъ „начальства онъ былъ ничто иное, какъ „слѣпое орудіе ; оно управляло имъ такъ же легко, какъ вѣтеръ управляетъ „катунъ-травой . Не говоря уже о томъ, что Никандръ Семеновичъ заискивалъ предъ начальствомъ, онъ относился даже заискивающе и къ прислугѣ „начальства . Первый всегда при встрѣчѣ снималъ шапку не только учителямъ и ученикамъ, но даже швей
цару, лакею инспектора и кучеру съ дворникомъ. Изъ жизни его припоминается одинъ эпизодъ, хорошо характеризующій его от
ношеніе къ „начальству . Дѣло происходило на педагогическомъ собраніи. Обсуждался какой-то вопросъ. Нужно замѣтитъ, что за дѣломъ Никандръ Семеновичъ любилъ вздремнуть, т. е. совершенію забывался и ничего не слыхалъ. То же произошло и въ данномъ случаѣ. Когда спросили его мнѣніе по поводу обсуждаемаго вопроса, онъ моментально вскочилъ со сту »а, сдѣлалъ подобострастную физіономію и заявилъ:
— Я съ мнѣніемъ г. инспектора совершенно согласенъ!
Раздался дружный взрывъ хохота, потому что инспекторъ еще и не высказывалъ своего мнѣнія. Никандръ же Семеновичъ, сконфуженный, усѣлся на свое мѣсто.
Учениками Никандръ Семеновичъ назывался „Геродотомъ , отчасти потому, что имѣлъ маленькое сходство съ нимъ своей лысой головой, а главнымъ образомъ потому, что особенно увле
кался произведеніями этого писателя и находилъ въ нихъ „какую-то неизъяснимую прелесть , какъ выражался объ этомъ самъ. Кромѣ этого, онъ назывался еще учениками „Уидой , потому что при разговорѣ Произносилъ звуки, подобные телячьему мычаныо: нУ-у-м-н-н-м-д-а-а , вслѣдствіе чего одну, напримѣръ, небольшую
фразу онъ тянулъ минутъ пять. Ударялъ сильно въ разговорѣ на букву „о“. Сердитъ бывалъ рѣдко, болѣе добродушенъ. Въ до
бродушномъ настроеніи физіономія его имѣла телячье выраженіе, а въ раздраженномъ онъ ехидно улыбался.
— У меня у-н-н-д-а улыбочка ядовитая,—говаривалъ онъ самъ про свою улыбку.
Греческій языкъ Никандръ Семеновичъ любилъ такъ же какъ и деньги, любилъ на столько, что всякому, кто только сказалъ бы ему о безполезности изученія и объ отсталости этого языка, Ни
кандръ Семеновичъ не постѣснялся бы наговорить, конечно, за глаза, массу дерзостей.
Помню одинъ разъ Никандръ Семеновичъ пришелъ къ намъ въ классъ на урокъ страшно возмущенный и началъ всѣмъ „сучить единицы , что съ нимъ случалось очень рѣдко, Мы никакъ
(Изъ воспоминаній).
„Дѣла давно минувшихъ дней ... А, С. Пушкинъ.
I.
Первое мѣсто по своей типичности изъ преподавателей учебнаго заведенія, о которомъ идетъ рѣчь, несомнѣнно принадлежало преподавателю греческаго языка Никандру Семеновичу Сестролюбову.
Какъ но внѣшнему своему виду, такъ равно и по внутреннимъ качествамъ это былъ человѣкъ доволъно „непрезентабельньпѴ‘. Представьте себѣ маленькаго, съ рѣдкими волосами, сутоловатаго человѣчка, вѣчно подобострастно смотрящаго не только на высшихъ себя или равныхъ себѣ по положенію, но даже и на низшихъ себя. При взглядѣ на его физіономію, безъ всякихъ
признаковъ растительности, физіономію, которая живо напоминала собою печеное яблоко или выжатый лимонъ, вы сразу почувство
вали бы какую-то гадливость и отвращеніе къ нему, а при взглядѣ на его костюмъ, весь истрепанный и весьма неприличный, легко могли бы счесть его за карманнаго мошенника. Его фигуру во время классныхъ перемѣнъ всегда можно было видѣть въ класс
номъ коридорѣ крадущеюся около стѣнки и какъ будто хотящею „нырнуть въ стѣну. Во время перемѣнъ въ „наставническую ком
нату Никандръ Семеновичъ никогда не ходилъ,потому что сильно недолюбливалъ табачный дымъ, такъ какъ самъ онъ не курилъ, остальные же наставники всѣ курили, почему въ „наставнической комнатѣ* стоялъ такой густой дымъ въ „перемѣну , что хоть „тоноръ вѣшай .
Не курилъ же Никандръ Семеновичъ единственно потому, что былъ очень расчетливый и экономный человѣкъ, любившій скопить денежку на черный день, копилъ же деньги главнымъ образомъ онъ, по его собственнымъ словамъ, для единственнаго своего маленькаго сына „пучеглазаго Володьки .
Впрочемъ расчетливость Никандра Семеновича могла скорѣе назваться скупостью, чѣмъ разсчетливостыо, такъ какъ по существу своему была очень похожа на скупость гоголевскаго Плюш
кина. Прежде всего скупость Никандра Семеновича отражалась на его костюмѣ. Такъ въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ мы, уче
ники, ежедневно видѣли его въ одномъ и томъ же фракѣ, который былъ до того вытертъ, что въ силу этого издавалъ изъ себя ка
кой-то блестящій фосфорическій свѣтъ и кажется стоило очень малыхъ усилій превратить его въ корпію. Пуговицы фрака, когдато вызолоченныя, теперь представлялись какого-то неопредѣленнобураго цвѣта, объ орлахъ же, бывшихъ на нихъ, осталось только одно пріятное воспоминаніе; пуговицы были всѣ стерты, а потому совершенно плоски, а нѣкоторыя даже отчасти и вогнуты, не
смотря на то, что первоначально имѣли выпуклую форму. На лѣвой фалдѣ фрака не хватало одной пуговицы, которая не пришивалась въ продолженіе всего нашего курса. Въ заведеніи суще
ствовало преданіе, что Никандръ Семеновичъ сшилъ себѣ этотъ фракъ еще при поступленіи въ учителя и съ тѣхъ поръ носилъ его безъ спуска въ обыкновенные и парадные дни двадцать три года. Насколько вѣроятно это преданіе не берусь утверждать, но что фракъ существовалъ давно — можно было заключитъ уже потому, что талія фрака приходилась выше настоящей на цѣлый вершокъ. Сорочку Никандръ Семеновичъ всегда носилъ „послѣд
ней свѣжести , воротникъ былъ вѣчно скатанъ трубочкой, вмѣсто галстука былъ подвязанъ какой-то черненькій мохорокъ. Намъ почему-то казалось, что Никандръ Семеновичъ спитъ всегда во всей своей парадной формѣ и подтвержденіемъ нашего предполо
женія являлось еще то обстоятельство, что онъ всегда былъ запачканъ въ пуху.
Скупость Никандра Семеновича этимъ не ограничивалась
Несмотря па то, что Никандръ Семеновичъ жилъ гораздо позднѣе Гуттенберга, именно въ то время, когда типографіи были
чуть не въ каждомъ „глухомъ городишкѣ , онъ не имѣлъ у себя но греческой литературѣ ни одной печатной книги. Всѣ, которыя нужны были для занятій съ учениками—разныя грамматики, синтаксисы, Иліады, Одиссеи, Цицероны и т. и,—Никандръ Семено
вичъ имѣлъ въ рукописяхъ. Путь не вся греческая литература собственноручно была переписана Никандромъ Семеновичемъ и собственноручно же всѣ эти рукописи были переплетены имъ въ отдѣльныя книжки. Корешки у книжекъ были всѣ изъ всевоз
можнаго рода стараго сукна и трико, а корочки большинство обклеены шпалерами или же оберточной чайной бумагой. Все это дѣлалось, конечно, благодаря экономіи. Благодаря той же экономіи, за временнымъ выбытіемъ или отсутствіемъ какого-нибудь
наставника, онъ всегда брался преподавать за него уроки, хотя; кромѣ греческаго языка ровно ничего не могъ преподавать, несмотря на то, что считалъ себя „всесторонне образованнымъ .
— Я вѣдь, господа, всесторонне образованъ и могу преподавать какой угодно предметъ, кромѣ математики, — говорилъ онъ
Предъ математикой онъ почему-то окончательно пасовалъ. Въ большинствѣ же случаевъ, когда ученики обращались къ нему за разрѣшеніемъ какого-нибудь вопроса не по его предмету, онъ говорилъ:
— Я, господа, не спеціалистъ этого предмета, не могу вамъ объяснить; занимаюсь же не своимъ предметомъ только потому, что меня просили (а въ дѣйствительности напросился самъ), да п то сказать, получу за каждый урокъ рубль съ четвертакомъ,— больше мнѣ ничего и не нужно!
Ежегодно въ продолженіи шести лѣтъ Никандръ Семеновичъ разсказывалъ намъ поучительный случай о томъ, какъ одинъ бывшій его ученикъ занялъ у него и не заплатилъ ему по ка
кому-то поводу 30 копѣекъ денегъ, что было назадъ тому лѣтъ пять.
— Это подлость, это низость! Когда онъ поступилъ на должность, я писалъ ему нѣсколько разъ объ этомъ, но онъ даже мнѣ п не отвѣтилъ. Такая свинья!—заканчивалъ обыкновенно печально свой разсказъ Никандръ Семеновичъ.
Предъ начальствомъ Никандръ Семеновичъ „трепеталъ и во всемъ старался угождать ему.
Особенно же онъ боялся ревизора. Фраза „къ намъ ѣдетъ скоро ревизоръ производила, на него несравненно большее впечатленіе, чѣмъ на гоголевскаго городничаго. Въ это время Ни
кандръ Семеновичъ дѣлался подобенъ сумасшедшему, „мололъ чепуху въ классѣ,одну и ту же статью переводилъ и разбиралъ каждый урокъ, на книгахъ ученикамъ самъ дѣлалъ разныя помѣтки для памяти и пр.
Въ рукахъ „начальства онъ былъ ничто иное, какъ „слѣпое орудіе ; оно управляло имъ такъ же легко, какъ вѣтеръ управляетъ „катунъ-травой . Не говоря уже о томъ, что Никандръ Семеновичъ заискивалъ предъ начальствомъ, онъ относился даже заискивающе и къ прислугѣ „начальства . Первый всегда при встрѣчѣ снималъ шапку не только учителямъ и ученикамъ, но даже швей
цару, лакею инспектора и кучеру съ дворникомъ. Изъ жизни его припоминается одинъ эпизодъ, хорошо характеризующій его от
ношеніе къ „начальству . Дѣло происходило на педагогическомъ собраніи. Обсуждался какой-то вопросъ. Нужно замѣтитъ, что за дѣломъ Никандръ Семеновичъ любилъ вздремнуть, т. е. совершенію забывался и ничего не слыхалъ. То же произошло и въ данномъ случаѣ. Когда спросили его мнѣніе по поводу обсуждаемаго вопроса, онъ моментально вскочилъ со сту »а, сдѣлалъ подобострастную физіономію и заявилъ:
— Я съ мнѣніемъ г. инспектора совершенно согласенъ!
Раздался дружный взрывъ хохота, потому что инспекторъ еще и не высказывалъ своего мнѣнія. Никандръ же Семеновичъ, сконфуженный, усѣлся на свое мѣсто.
Учениками Никандръ Семеновичъ назывался „Геродотомъ , отчасти потому, что имѣлъ маленькое сходство съ нимъ своей лысой головой, а главнымъ образомъ потому, что особенно увле
кался произведеніями этого писателя и находилъ въ нихъ „какую-то неизъяснимую прелесть , какъ выражался объ этомъ самъ. Кромѣ этого, онъ назывался еще учениками „Уидой , потому что при разговорѣ Произносилъ звуки, подобные телячьему мычаныо: нУ-у-м-н-н-м-д-а-а , вслѣдствіе чего одну, напримѣръ, небольшую
фразу онъ тянулъ минутъ пять. Ударялъ сильно въ разговорѣ на букву „о“. Сердитъ бывалъ рѣдко, болѣе добродушенъ. Въ до
бродушномъ настроеніи физіономія его имѣла телячье выраженіе, а въ раздраженномъ онъ ехидно улыбался.
— У меня у-н-н-д-а улыбочка ядовитая,—говаривалъ онъ самъ про свою улыбку.
Греческій языкъ Никандръ Семеновичъ любилъ такъ же какъ и деньги, любилъ на столько, что всякому, кто только сказалъ бы ему о безполезности изученія и объ отсталости этого языка, Ни
кандръ Семеновичъ не постѣснялся бы наговорить, конечно, за глаза, массу дерзостей.
Помню одинъ разъ Никандръ Семеновичъ пришелъ къ намъ въ классъ на урокъ страшно возмущенный и началъ всѣмъ „сучить единицы , что съ нимъ случалось очень рѣдко, Мы никакъ
Педагогическіе типы.
(Изъ воспоминаній).
„Дѣла давно минувшихъ дней ... А, С. Пушкинъ.
I.