Если отдѣльныя зданія связаны съ отдѣльными личностями, то города связаны съ цѣлой группой людей и такая группа долго живетъ, а потому у городовъ можетъ быть нѣсколько эпохъ разцвѣта. Быть можетъ въ настоящее время странно говорить о городѣ, какъ о произведеніи искусства, но таковымъ былъ Петербургъ.
И во времена Петра онъ былъ дѣйствительно „Парадизомъ“, хотя улицы были грязны и дома малы. Но эти дома соотвѣтствовали замыслу создателя, а широкая полноводная рѣка и зеленые сады, дѣлали его столь цѣн
нымъ въ художественномъ отношеніи, какъ рвущіяся къ небу башни Санъ-Джиминьяно.
Наступило время Елизаветы; въ Петербургѣ появились постройки, которыя безъ сомнѣнія скоро бу
дутъ поставлены и заграницей рядомъ съ твореніями Поппельмана и Фишеръ фонъ-Эрлаха, а самый го
родъ все же потерялъ стиль. Сочетаніе Зимняго дворца съ окружавшими скромными домами, вѣроятно, производило чисто театральное впечатлѣніе.
Другое дѣло, когда Нева одѣлась гранитомъ, на берегахъ выросли Императорскіе дворцы Ринальди и Гваренги, когда Росси, Томонъ, Захаровъ и Ворони
хинъ закончили весь этотъ чудный ансамбль основными пунктами: Адмиралтействомъ, Биржей, Аркою Штаба, Александринкой и Театральной улицей и Казанскимъ соборомъ. И это не было еще временемъ разцвѣта. Но лучшее было впереди, такъ какъ начало слѣдующаго поко
лѣнія старалось подражать этимъ геніямъ. (Александръ Брюлловъ и декорація Михайловской площади). Сочетаніе благородно скучныхъ ампирныхъ домовъ съ чудными постройками классиковъ создавало, вѣроятно, кар
тину единственную. Но появленіе ея было возможно лишь потому, что городъ создавался единою мыслью власте
лина, и мыслью въ сущности чуждою для того народа, который жилъ въ городѣ. Лишь Екатеринѣ II, дочери вѣка просвѣщеннаго абсолютизма, могла придти мысль объ императорскомъ римскомъ величіи. Лишь величайшіе аристократы искусства, имѣвшіе въ рукахъ неограниченныя средства монархіи и въ сущности дале
кіе отъ самаго города: Гваренги — итальянецъ, Томонъ— французъ, Госси — русскій итальянецъ воспитанный Бренной и учившійся въ Италіи и, наконецъ, рус
скіе: Захаровъ, Воронихинъ и т. д., образовавшіеся не подъ вліяніемъ творчества родной страны, но подъ вліяніемъ волшебнаго міра увражей Пиранези и Палладіо, — трудились надъ этой картиной.
Такой аристократической красоты, какъ въ Петербургѣ 20-хъ и 30-хъ годовъ нигдѣ не было. Но эта аристократичность не подъ силу была живущей толпѣ, эта строгость была непонятна ей и чужда. Величайшій поэтъ Россіи могъ еще восторгаться этой красо
той. Но прошли годы того подъема, который принесли Европѣ великая революція и Наполеонъ, и для слѣ
дующаго поколѣнія была уже нужна не строгость, а игривость, не красота, а красивенькое. Городъ ари
стократизма и силы, для поэта слѣдующаго поколѣнія
превратился въ городъ скуки. „Такъ вотъ Петербургъ? Да, это онъ, точно. Эти пустыя, широкія сѣрыя улицы; эти сѣро-желтоватые, желто-сѣрые, сѣро-лиловые, оштукатуренные и облупленные дома, съ ихъ впалыми окнами, яркими вывѣсками, желѣзными навѣсами надъ
крыльцами и дрянными овощными лавками; эти фронтоны, надписи, будки, колоды, золотая шапка „Исаакія“, ненужными и пестрымъ. Это — начало конца.
Одинъ изъ центровъ красоты Петербурга кажется ненужная пестрая биржа“. (Тургеневъ. Призраки).
Одновременно ампирный проектъ Исаакія дѣлаютъ веселѣе, прибавивъ псевдоренессансныя валюты надъ окнами. А затѣмъ началась вакханалія постройки не
лѣпыхъ псевдо-романско-русскихъ церквей Тона, а дома изъ строгихъ особняковъ стали превращаться въ сомнительныя подражанія нѣмецкому Ренессансу, Лувру, Аль
гамбрѣ. Строгіе рельефы луисейзныхъ домовъ и бога
тые фризы ампирныхъ были замѣнены и замѣняются сплошною ремесленною лѣпкою.
Но главная красота Петербурга — широкія улицы, безконечныя площади сдѣлались непонятными толпѣ, которая предпочитаетъ веселенькое прекрасному. Адмиралтейскую площадь покрыли садомъ, спрятавшимъ лучшее зданіе начала XIX вѣка; чуть-чуть то же не про
дѣлали съ Казанскимъ соборомъ. Шутя изуродовали Михайловскій дворецъ, и воздвигли рядомъ съ квадри
гой на Аркѣ Штаба какой-то куличъ. Другая красота Петербурга — каналы — тоже помѣшали, и лишь тѣмъ, что ихъ надо чистить. Засыпали каналы, окружавшіе Михайловскій замокъ, потомъ пруды Михайловскаго са
да, собираются сдѣлать то же съ Лебяжьей канавкой и съ Екатерининскимъ каналомъ.
Петербургъ былъ произведеніемъ искусства въ началѣ XIX вѣка и пріѣзжавшіе любовались имъ какъ таковымъ. Съ 40-хъ годовъ началось паденіе и мы лю
буемся лишь обрывками прежней красоты, лишь въ бѣлые ночи удается вызвать предъ собою то, чѣмъ
восторгались и Пушкинъ и М. Воробьевъ. Для насъ время наслажденія уже прошло; быть можетъ придетъ время и сознаютъ, что вещи Росси и Захарова — сокровища, по сколько къ тому времени будетъ сломано хорошаго и воздвигнуто новаго дурного!
Пока еще многое сохранилось въ окрестностяхъ и нужно спѣшить, чтобы успѣть насладиться. Объ са
довой архитектурѣ, какъ объ искусствѣ, уже позабыли, но въ Англіи до сихъ поръ существуетъ должность „Garden Architect“. Въ созданіи сада участвуетъ не только садовникъ, но и природа. И если скульпторъ мечтаетъ о томъ времени, когда статуя приметъ благородную патину, а архитекторъ — о томъ, когда зданіе пе
рестанетъ быть чуждымъ окружающей мѣстности, то садовому архитектору приходится мечтать о томъ, какъ выростутъ деревья въ разбитомъ имъ саду. Многое тутъ можетъ показаться независящимъ отъ автора.
Такъ, Версаль времени Ленотра состоялъ изъ низкихъ боскетовъ. На вѣерѣ, хранящемся въ эрмитажной галле
реѣ драгоцѣнностей, видно Царское временъ Елизаветы. Весь паркъ состоитъ изъ низкихъ деревьевъ, весь дворецъ и Эрмитажъ были открыты.
Прошли столѣтія. Версаль — не тотъ, который задумывалъ Ленотръ. Но геніальные замыслы художника ста
ли еще прекраснѣе благодаря чудно разросшимся деревь
ямъ, и грунты каштановъ на Allée d’eau и развѣсистыя деревья надъ Allée des trois fontaines, такъ же характерны для Версаля, какъ и рядомъ стоящія статуи и вазы. Конечно, и Царскосельскій садъ теперь уже не то,
И во времена Петра онъ былъ дѣйствительно „Парадизомъ“, хотя улицы были грязны и дома малы. Но эти дома соотвѣтствовали замыслу создателя, а широкая полноводная рѣка и зеленые сады, дѣлали его столь цѣн
нымъ въ художественномъ отношеніи, какъ рвущіяся къ небу башни Санъ-Джиминьяно.
Наступило время Елизаветы; въ Петербургѣ появились постройки, которыя безъ сомнѣнія скоро бу
дутъ поставлены и заграницей рядомъ съ твореніями Поппельмана и Фишеръ фонъ-Эрлаха, а самый го
родъ все же потерялъ стиль. Сочетаніе Зимняго дворца съ окружавшими скромными домами, вѣроятно, производило чисто театральное впечатлѣніе.
Другое дѣло, когда Нева одѣлась гранитомъ, на берегахъ выросли Императорскіе дворцы Ринальди и Гваренги, когда Росси, Томонъ, Захаровъ и Ворони
хинъ закончили весь этотъ чудный ансамбль основными пунктами: Адмиралтействомъ, Биржей, Аркою Штаба, Александринкой и Театральной улицей и Казанскимъ соборомъ. И это не было еще временемъ разцвѣта. Но лучшее было впереди, такъ какъ начало слѣдующаго поко
лѣнія старалось подражать этимъ геніямъ. (Александръ Брюлловъ и декорація Михайловской площади). Сочетаніе благородно скучныхъ ампирныхъ домовъ съ чудными постройками классиковъ создавало, вѣроятно, кар
тину единственную. Но появленіе ея было возможно лишь потому, что городъ создавался единою мыслью власте
лина, и мыслью въ сущности чуждою для того народа, который жилъ въ городѣ. Лишь Екатеринѣ II, дочери вѣка просвѣщеннаго абсолютизма, могла придти мысль объ императорскомъ римскомъ величіи. Лишь величайшіе аристократы искусства, имѣвшіе въ рукахъ неограниченныя средства монархіи и въ сущности дале
кіе отъ самаго города: Гваренги — итальянецъ, Томонъ— французъ, Госси — русскій итальянецъ воспитанный Бренной и учившійся въ Италіи и, наконецъ, рус
скіе: Захаровъ, Воронихинъ и т. д., образовавшіеся не подъ вліяніемъ творчества родной страны, но подъ вліяніемъ волшебнаго міра увражей Пиранези и Палладіо, — трудились надъ этой картиной.
Такой аристократической красоты, какъ въ Петербургѣ 20-хъ и 30-хъ годовъ нигдѣ не было. Но эта аристократичность не подъ силу была живущей толпѣ, эта строгость была непонятна ей и чужда. Величайшій поэтъ Россіи могъ еще восторгаться этой красо
той. Но прошли годы того подъема, который принесли Европѣ великая революція и Наполеонъ, и для слѣ
дующаго поколѣнія была уже нужна не строгость, а игривость, не красота, а красивенькое. Городъ ари
стократизма и силы, для поэта слѣдующаго поколѣнія
превратился въ городъ скуки. „Такъ вотъ Петербургъ? Да, это онъ, точно. Эти пустыя, широкія сѣрыя улицы; эти сѣро-желтоватые, желто-сѣрые, сѣро-лиловые, оштукатуренные и облупленные дома, съ ихъ впалыми окнами, яркими вывѣсками, желѣзными навѣсами надъ
крыльцами и дрянными овощными лавками; эти фронтоны, надписи, будки, колоды, золотая шапка „Исаакія“, ненужными и пестрымъ. Это — начало конца.
Одинъ изъ центровъ красоты Петербурга кажется ненужная пестрая биржа“. (Тургеневъ. Призраки).
Одновременно ампирный проектъ Исаакія дѣлаютъ веселѣе, прибавивъ псевдоренессансныя валюты надъ окнами. А затѣмъ началась вакханалія постройки не
лѣпыхъ псевдо-романско-русскихъ церквей Тона, а дома изъ строгихъ особняковъ стали превращаться въ сомнительныя подражанія нѣмецкому Ренессансу, Лувру, Аль
гамбрѣ. Строгіе рельефы луисейзныхъ домовъ и бога
тые фризы ампирныхъ были замѣнены и замѣняются сплошною ремесленною лѣпкою.
Но главная красота Петербурга — широкія улицы, безконечныя площади сдѣлались непонятными толпѣ, которая предпочитаетъ веселенькое прекрасному. Адмиралтейскую площадь покрыли садомъ, спрятавшимъ лучшее зданіе начала XIX вѣка; чуть-чуть то же не про
дѣлали съ Казанскимъ соборомъ. Шутя изуродовали Михайловскій дворецъ, и воздвигли рядомъ съ квадри
гой на Аркѣ Штаба какой-то куличъ. Другая красота Петербурга — каналы — тоже помѣшали, и лишь тѣмъ, что ихъ надо чистить. Засыпали каналы, окружавшіе Михайловскій замокъ, потомъ пруды Михайловскаго са
да, собираются сдѣлать то же съ Лебяжьей канавкой и съ Екатерининскимъ каналомъ.
Петербургъ былъ произведеніемъ искусства въ началѣ XIX вѣка и пріѣзжавшіе любовались имъ какъ таковымъ. Съ 40-хъ годовъ началось паденіе и мы лю
буемся лишь обрывками прежней красоты, лишь въ бѣлые ночи удается вызвать предъ собою то, чѣмъ
восторгались и Пушкинъ и М. Воробьевъ. Для насъ время наслажденія уже прошло; быть можетъ придетъ время и сознаютъ, что вещи Росси и Захарова — сокровища, по сколько къ тому времени будетъ сломано хорошаго и воздвигнуто новаго дурного!
Пока еще многое сохранилось въ окрестностяхъ и нужно спѣшить, чтобы успѣть насладиться. Объ са
довой архитектурѣ, какъ объ искусствѣ, уже позабыли, но въ Англіи до сихъ поръ существуетъ должность „Garden Architect“. Въ созданіи сада участвуетъ не только садовникъ, но и природа. И если скульпторъ мечтаетъ о томъ времени, когда статуя приметъ благородную патину, а архитекторъ — о томъ, когда зданіе пе
рестанетъ быть чуждымъ окружающей мѣстности, то садовому архитектору приходится мечтать о томъ, какъ выростутъ деревья въ разбитомъ имъ саду. Многое тутъ можетъ показаться независящимъ отъ автора.
Такъ, Версаль времени Ленотра состоялъ изъ низкихъ боскетовъ. На вѣерѣ, хранящемся въ эрмитажной галле
реѣ драгоцѣнностей, видно Царское временъ Елизаветы. Весь паркъ состоитъ изъ низкихъ деревьевъ, весь дворецъ и Эрмитажъ были открыты.
Прошли столѣтія. Версаль — не тотъ, который задумывалъ Ленотръ. Но геніальные замыслы художника ста
ли еще прекраснѣе благодаря чудно разросшимся деревь
ямъ, и грунты каштановъ на Allée d’eau и развѣсистыя деревья надъ Allée des trois fontaines, такъ же характерны для Версаля, какъ и рядомъ стоящія статуи и вазы. Конечно, и Царскосельскій садъ теперь уже не то,