Дуня. Мерси-съ. Буду убирать, такъ возьму. Да-съ, вотъ узнаютъ, что проживаютъ три женщины безъ мужчинъ—ну, и кровавое происшествіе случается. Мы то ужъ не прочитаемъ въ газетѣ, а другіе прочита
ютъ... Нежто это хорошо?.. Плантъ даже напечатаютъ, съ кружочками.
Донышкина. Охъ, что ты... Съ какими еще кружочками?
Дуня. А какже-съ: одинъ, значитъ, для мѣстоположенія, гдѣ лежитъ трупное тѣло горничной, а другой кружокъ обозначаетъ барынино тѣло.
Донышкина. Ну, и довольно! Что за разговоръ!
Дуня. А потомъ прахи будутъ рѣзать для узнанія... Донышкина. Авдотья! Бери тарелку и ступай... И не смѣй говорить «прахи»...
Дуня. Больше не буду-съ... А только, ежели вы рѣшили въ одиночествѣ оставаться—ну, право же, буду другого мѣста искать! Люблю васъ, а все же не желаю испускать послѣдній вздохъ.
Донышкина (встаетъ и начинаетъ прохаживаться). Какая ты, Дуня, странная! Да развѣ найти муж
чину — все равно, вотъ, что дыню скушать? Много надо, чтобы человѣкъ... безъ любви пришелся по вкусу... по сердцу.
Дуня (садясь па первую ступемъку лѣстницы). А, напримѣръ, Хоритонъ Егорычъ?
Донышкина. Суровскій- то магазинъ? Ну, какъ не знать... Вдовецъ-молодецъ! Анна-то Михайловна съ синяками ходила... Пущай ужъ другая сунется, по бѣдности.
Дуня. И то правда. Вотъ развѣ Андрей Ермолаичъ? Донышкина. Запиваетъ.
Дуня. Что жъ, во хмѣлю, говорятъ, тихъ... А Василій Прохорычъ?
Донышкина. На мои денежки зарится... Онъ имъ протретъ глазки! У него либо нѣмка въ Гороховой, либо шведка на Выборгской, а то и такъ—изъ швейнаго магазина... Что я за дура!