Иную, по новому загадочную бѣлую ночь даетъ намъ, напримѣръ, Александръ Блокъ.
Первый поэтъ современнаго города, города—отца символовъ, былъ Бодлэръ, за нимъ шли Верленъ, Артюръ Рэмбо, Тристанъ Корбьеръ, Роллина, Верхарнъ, чтобы назвать только главнѣйшихъ.
Впрочемъ Парижъ, Богъ вѣсть когда уже, былъ Лютеціей. А въ его ироническомъ соблазнѣ мелькаетъ иногда силуэтъ поэта, во вкусѣ Марціала.
Гдѣ намъ до французовъ?—въ насъ еще слишкомъ много степи, скиѳской любви къ простору. Только на скиѳскую душу наслоилась—тоже давняя— византійская буколика съ ея вертоградами, пастырями, богородицыными слезками и золочеными заставками.
И это, вѣроятно, самый глубокій культурный слой нашей души. Король нашей поэзіи—Бальмонтъ, пока еще онъ не успѣлъ утомиться въ Мексикѣ все подъ тѣмъ же солнцемъ, и даже птицей—все въ томъ же воз
духѣ,—сдѣлалъ набѣгъ на каменные дома, вольныя тюрьмы людей. Это было
гордо... Пластроны любятъ и теперь декламировать этого Бальмонта, но какъ они далеки отъ нашего милаго кочевника тѣхъ годовъ.
Брюсовъ уже интимнѣе и волшебнѣе проникъ въ тоску города и онъ первый— новый Орфей—заставилъ плакать булыжники.
Будетъ лампы свѣтъ въ окошкѣ... Различу ея сережки...
Вдругъ погаснетъ тихій свѣтъ,
Я вздохну ему въ отвѣтъ. Буду ждать я утра въ скверѣ... Она выйдетъ изъ той двери. На груди ея цвѣтокъ,— Темносиній василекъ...
ИЛИ ЭТО:
И каждую ночь регулярно
Я здѣсь подъ окошкомъ стою.
И сердце мое благодарно, Что видитъ лампадку твою.
Здѣсь не краски особыя волнуютъ, а здѣсь городъ волнуетъ, другая душа, по иному язвимая, по иному скорбная и уступившая, потому что она твердо знаетъ свою рыночную стоимость.
Пусть въ нее, эту еще скудную, эту новую душу, глядится другая—старая, мудрая, жадная, насторожившаяся душа поэта. Но развѣ онѣ не обѣ были туго забиты въ камень, а, можетъ быть даже, и рождены этимъ самымъ камнемъ? Бальмонтъ боролся съ городомъ. Онъ его ненавидѣлъ. Но есть экзотическія души, надъ кото
Первый поэтъ современнаго города, города—отца символовъ, былъ Бодлэръ, за нимъ шли Верленъ, Артюръ Рэмбо, Тристанъ Корбьеръ, Роллина, Верхарнъ, чтобы назвать только главнѣйшихъ.
Впрочемъ Парижъ, Богъ вѣсть когда уже, былъ Лютеціей. А въ его ироническомъ соблазнѣ мелькаетъ иногда силуэтъ поэта, во вкусѣ Марціала.
Гдѣ намъ до французовъ?—въ насъ еще слишкомъ много степи, скиѳской любви къ простору. Только на скиѳскую душу наслоилась—тоже давняя— византійская буколика съ ея вертоградами, пастырями, богородицыными слезками и золочеными заставками.
И это, вѣроятно, самый глубокій культурный слой нашей души. Король нашей поэзіи—Бальмонтъ, пока еще онъ не успѣлъ утомиться въ Мексикѣ все подъ тѣмъ же солнцемъ, и даже птицей—все въ томъ же воз
духѣ,—сдѣлалъ набѣгъ на каменные дома, вольныя тюрьмы людей. Это было
гордо... Пластроны любятъ и теперь декламировать этого Бальмонта, но какъ они далеки отъ нашего милаго кочевника тѣхъ годовъ.
Брюсовъ уже интимнѣе и волшебнѣе проникъ въ тоску города и онъ первый— новый Орфей—заставилъ плакать булыжники.
Будетъ лампы свѣтъ въ окошкѣ... Различу ея сережки...
Вдругъ погаснетъ тихій свѣтъ,
Я вздохну ему въ отвѣтъ. Буду ждать я утра въ скверѣ... Она выйдетъ изъ той двери. На груди ея цвѣтокъ,— Темносиній василекъ...
ИЛИ ЭТО:
И каждую ночь регулярно
Я здѣсь подъ окошкомъ стою.
И сердце мое благодарно, Что видитъ лампадку твою.
Здѣсь не краски особыя волнуютъ, а здѣсь городъ волнуетъ, другая душа, по иному язвимая, по иному скорбная и уступившая, потому что она твердо знаетъ свою рыночную стоимость.
Пусть въ нее, эту еще скудную, эту новую душу, глядится другая—старая, мудрая, жадная, насторожившаяся душа поэта. Но развѣ онѣ не обѣ были туго забиты въ камень, а, можетъ быть даже, и рождены этимъ самымъ камнемъ? Бальмонтъ боролся съ городомъ. Онъ его ненавидѣлъ. Но есть экзотическія души, надъ кото