И въ ночь, когда въ хрустальныхъ залахъ Хохочетъ огненный развратъ,
И нѣжно пѣнится въ бокалахъ Мгновеній сладострастныхъ ядъ,
Ты гнешь рабовъ угрюмыхъ спины, Чтобъ, изступленны и легки, Ротаціонныя машины
Ковали острые клинки.
Коварный змѣй съ волшебнымъ взглядомъ! Въ порывѣ ярости слѣпой
Ты ножъ, съ своимъ смертельнымъ ядомъ, Самъ подымаешь надъ собой.
[,Всѣ напѣвы’ 100 сл.]
Чѣмъ болѣе развивается городская жизнь, тѣмъ болѣе и безвыходно городскими становятся самыя души, приспособляясь къ камнямъ, музеямъ и вывѣскамъ.
Чудныя мозаики иконъ, на которыя никто не молится, волны красивой рѣки, таящія отвратительную смерть, любовь, грація и красота среди кулисъ, въ
золотой пудрѣ и подъ электрической лампой; тайна на спиритическомъ сеансѣ — и свобода въ красныхъ лоскутьяхъ — вотъ та обстановка, среди которой выростаютъ наши молодые поэты.
,Шипка’—для нихъ учебникъ Иловайскаго, а когда Толстой писалъ ‚Власть тьмы‘, они еще кусали груди своихъ кормилицъ.
Большинство изъ нихъ пишетъ быстро и много. А печатаютъ эти ранніе эпигоны такую бездну во всевозможныхъ сборникахъ и форматахъ, что въ какіе-нибудь два - три года иное примелькавшееся имя кажется уже облекаю
щимъ яркую индивидуальность, между тѣмъ какъ всего чаще подъ нимъ парадируетъ лишь поза, если не маскарадный костюмъ, ловко пригнанный Лейфертомъ по тароватому заказчику.
Съ тѣхъ поръ, какъ поэзія, и вообще искусство, потеряли у насъ ,власть надъ сердцами‘ — а она, дѣйствительно, едва-ли скоро воскреснетъ эта власть — нашъ романтизмъ какъ бы расщепился.
И вотъ одинъ отщепъ его сталъ страшенъ и трагиченъ. Тѣ прежніе—романтики—умѣли только вѣрить и гибнуть, они пожертвовали своему Богу даже послѣдними цвѣтами молодости—красотой мечты. Но уже вовсе не таковы
современные поэты, да и вообще наши молодые художники слова. И если это—богэма, то буржуазная богэма. Новые писатели символизируютъ собою въ обществѣ инстинктъ самосохраненія, традицій и медленнаго культурнаго преуспѣянія. Ихъ оправданіе въ искусствѣ, и ни въ чемъ болѣе. Если надъ