Звуковъ хотимъ,—но созвучій боимся,
Празднымъ желаньемъ предѣловъ томимся, Вѣчно ихъ любимъ, вѣчно страдая,— И умираемъ, не достигая.
[стр. 78).
Какъ въ этихъ строкахъ все отвлеченно! Въ словѣ трепещетъ нѣтъ и слѣда трепета, а умираемъ значитъ здѣсь только перестаемъ быть. Въ пьесѣ не окрашены ни звуки, ни созвучья; это—ноты и аккорды, но на нѣмомъ піанино, и даже въ параллелизмахъ чувствуется что-то застылое, почти механическое.
Полностью жизни принять мы не смѣемъ, Тяжести счастья поднять не умѣемъ.
Но откуда же тогда эта жизненность цѣлаго?
Или и точно поэтесса умѣетъ молиться ритмами?
Нѣтъ, для ,отвлеченности Гиппіусъ есть еще одинъ предикатъ.
Мнѣ мило отвлеченное: Имъ жизнь я создаю... Я все уединенное, Неявное люблю.
Я—рабъ моихъ таинственныхъ, Необычайныхъ сновъ...
Но для рѣчей единственныхъ
Не знаю здѣшнихъ словъ.
(стр. 39).
.Незнаніе здѣшнихъ словъ —вотъ этотъ предикатъ. Отвлеченность Гиппіусъ вовсе не схематична по существу, точнѣе—въ ея схемахъ всегда сквозитъ или тревога, или несказанность, или мучительныя качанія маятника въ сердцѣ:
Къ Давшему мнѣ униженіе Шлю я молитву невнятную.
(стр. 51).
Въ душѣ моей покорность и свобода
(стр. 50).
А позже—гордое—
Но слабости смиренія Я душу не отдамъ.
(стр. 86).