юношахъ Спарты, что не жалѣешь ихъ слабыхъ братьевъ и сестеръ, осужденныхъ суровымъ закономъ. Этого хочетъ Аполлонъ, немного страшный, жестокій, но безумно красивый богъ.
Что же надо, чтобы стихотвореніе жило, и не въ банкѣ со спиртомъ, какъ любопытный уродецъ, не полужизнью больного въ креслахъ, но жизнью пол
ной и могучей,— чтобы оно возбуждало любовь и ненависть, заставляло міръ считаться съ фактомъ своего существованія? Какимъ требованіямъ должно оно удовлетворять?
Я отвѣтилъ бы коротко: всѣмъ. Въ самомъ дѣлѣ оно должно имѣть: мысль и чувство— безъ первой самое лирическое стихотвореніе будетъ мертво, а безъ второго даже эпическая бал
лада покажется скучной выдумкой (Пушкинъ въ своей лирикѣ и Шиллеръ въ своихъ балладахъ знали это);— мягкость очертаній юнаго тѣла, гдѣ ничто не выдѣляется, ничто не пропадаетъ, и четкость статуи, освѣщенной солнцемъ; простоту—для нея одной открыто будущее, и— утонченность, какъ живое при
знаніе преемственности отъ всѣхъ радостей и печалей прошлыхъ вѣковъ; и еще превыше этого— стиль и жестъ.
Въ стилѣ, Богъ показывается изъ своего творенія, поэтъ даетъ самого себя, но тайнаго, неизвѣстнаго ему самому, позволяетъ догадаться о цвѣтѣ своихъ глазъ, о формѣ своихъ рукъ. А это такъ важно. Вѣдь Данте Алигьери, мальчика, влюбившагося въ блѣдность лица Беатриче, неистоваго гибеллина и ве
ронскаго изгнанника мы любимъ не меньше, чѣмъ его ,Божественную Комедію‘... Подъ жестомъ въ стихотвореніи я подразумѣваю такую разстановку словъ, подборъ гласныхъ и согласныхъ звуковъ, ускореній и замедленій ритма, что читающій стихотвореніе невольно становится въ позу его героя, перенимаетъ его мимику и тѣлодвиженія и, благодаря внушенію своего тѣла, испытываетъ то же, что самъ поэтъ, такъ что мысль изреченная становится уже не ложью, а правдой. Жалобы поэтовъ на тотъ фактъ, что публика не сочувствуетъ ихъ страданіямъ, упиваясь музыкой стиха, основаны на недоразумѣніи. И радость, и грусть, и отчаяніе читатель почувствуетъ только свои. А чтобы возбуждать сочувствіе, надо говорить о себѣ суконнымъ языкомъ, какъ это дѣлалъ Надсонъ.
Возвращаюсь къ предыдущему: чтобъ быть достойнымъ своего имени, стихотвореніе, обладающее перечисленными качествами, должно сохранить между ними полную гармонію и, что всего важнѣе, быть вызваннымъ къ жизни не ,плѣнной мысли раздраженіемъ‘, а внутренней необходимостью, которая даетъ ему душу живую—темпераментъ. Кромѣ того, оно должно быть безукориз
Что же надо, чтобы стихотвореніе жило, и не въ банкѣ со спиртомъ, какъ любопытный уродецъ, не полужизнью больного въ креслахъ, но жизнью пол
ной и могучей,— чтобы оно возбуждало любовь и ненависть, заставляло міръ считаться съ фактомъ своего существованія? Какимъ требованіямъ должно оно удовлетворять?
Я отвѣтилъ бы коротко: всѣмъ. Въ самомъ дѣлѣ оно должно имѣть: мысль и чувство— безъ первой самое лирическое стихотвореніе будетъ мертво, а безъ второго даже эпическая бал
лада покажется скучной выдумкой (Пушкинъ въ своей лирикѣ и Шиллеръ въ своихъ балладахъ знали это);— мягкость очертаній юнаго тѣла, гдѣ ничто не выдѣляется, ничто не пропадаетъ, и четкость статуи, освѣщенной солнцемъ; простоту—для нея одной открыто будущее, и— утонченность, какъ живое при
знаніе преемственности отъ всѣхъ радостей и печалей прошлыхъ вѣковъ; и еще превыше этого— стиль и жестъ.
Въ стилѣ, Богъ показывается изъ своего творенія, поэтъ даетъ самого себя, но тайнаго, неизвѣстнаго ему самому, позволяетъ догадаться о цвѣтѣ своихъ глазъ, о формѣ своихъ рукъ. А это такъ важно. Вѣдь Данте Алигьери, мальчика, влюбившагося въ блѣдность лица Беатриче, неистоваго гибеллина и ве
ронскаго изгнанника мы любимъ не меньше, чѣмъ его ,Божественную Комедію‘... Подъ жестомъ въ стихотвореніи я подразумѣваю такую разстановку словъ, подборъ гласныхъ и согласныхъ звуковъ, ускореній и замедленій ритма, что читающій стихотвореніе невольно становится въ позу его героя, перенимаетъ его мимику и тѣлодвиженія и, благодаря внушенію своего тѣла, испытываетъ то же, что самъ поэтъ, такъ что мысль изреченная становится уже не ложью, а правдой. Жалобы поэтовъ на тотъ фактъ, что публика не сочувствуетъ ихъ страданіямъ, упиваясь музыкой стиха, основаны на недоразумѣніи. И радость, и грусть, и отчаяніе читатель почувствуетъ только свои. А чтобы возбуждать сочувствіе, надо говорить о себѣ суконнымъ языкомъ, какъ это дѣлалъ Надсонъ.
Возвращаюсь къ предыдущему: чтобъ быть достойнымъ своего имени, стихотвореніе, обладающее перечисленными качествами, должно сохранить между ними полную гармонію и, что всего важнѣе, быть вызваннымъ къ жизни не ,плѣнной мысли раздраженіемъ‘, а внутренней необходимостью, которая даетъ ему душу живую—темпераментъ. Кромѣ того, оно должно быть безукориз