Однако, какъ бы ни хотѣлось намъ отдалить анализъ кіевскихъ росписей, представляется невозможнымъ совершенно умолчать хотя бы о нѣкоторыхъ рисункахъ фресокъ и картонахъ, относящихся къ этому періоду творчества Врубеля. Среди нихъ два ангела съ лабарами, на хорахъ въ крестильнѢ, возникаютъ передъ нами, какъ образцы геніальнаго проникновенія въ стиль и такого мастерства въ трак
товкѣ складокъ, что послѣ нихъ всякія попытки въ этомъ родѣ кажутся уже невозможными. Ритмомъ меланхолическимъ и строгимъ запечатлѢны хламиды, то закованныя въ тяжелыя византійскія схемы, то развѢвающіяся, какъ легкая печаль херувимскихъ молитвъ; мятежныя линіи углублены, сдержаны суровостью стиля и имъ не дано еще вспыхнуть безуміемъ подъ архаическимъ одѣяніемъ, ихъ облекаю
щимъ. Относящійся приблизительно къ тому же времени, но когда уже Врубель былъ въ Венеціи, картонъ Богоматери сразу ставитъ насъ передъ совершенной техникой врубелевскаго карандаша. Мадонна съ простымъ и какимъ-то монастыр
скимъ типомъ лица, но уже съ застывшими въ созерцаніи глазами, которымъ суженные зрачки придаютъ пристальность и остроту больного взгляда, сидитъ въ
тяжелой, вылитой позѣ, и только мерцаютъ грани складокъ мафорія, да линіи, очерчивающія ея голову и голову Младенца, текутъ и вьются, словно гонимыя вѣтромъ. На этихъ работахъ, какъ, вообще, на всѣхъ работахъ этого періода (къ числу ихъ принадлежитъ также и прекрасная акварель, автопортретъ изъ собранія Терещенко), созданныхъ до эскизовъ для Владимірскаго собора, лежитъ печать глу
бокой и строгой сдержанности, порожденная, какъ можно думать, чужимъ, хотя и органически претвореннымъ стилемъ, который застилалъ огонь врубелевскаго
воображенія, къ концу 80-хъ годовъ начинавшій уже бросать зловѣщіе отблески на одинокій образъ еще не созданнаго Демона. Казалось, душа Врубеля, заклю
ченная въ оболочку византійскаго стиля, искала формъ, въ которыхъ она могла бы съ наибольшей полнотой раскрыть свое отчаяніе и свое безуміе, въ предчувствіи котораго она билась и трепетала.
И вотъ въ эскизахъ для Владимірскаго собора форма эта была найдена, и съ тѣхъ поръ рисунки Врубеля достигаютъ огромной силы экспресіи. Плоскости ломаются на тысячи граней, сталкиваясь, мерцая, какъ иней на стеклахъ, впиваются острыми иглами въ текучесть линіи, падаютъ въ однообразіе тушевки и снова вспыхиваютъ, подчиненныя глубокому и многообразному ритму...
Эти несравненные рисунки больше, чѣмъ самыя точныя біографіи, передаютъ намъ красоту, отчаяніе и пышность врубелевскаго творчества. Мы читаемъ въ нихъ о
дняхъ раздумій надъ совершенствомъ формъ, о вечерахъ опьяненія, за столиками кіевскихъ ресторановъ, о мгновеніяхъ, когда загоралось пламя экстаза и пышная пѣна Царевны-Лебедя плыла по огненному и изумрудному эѳиру сѣвернаго моря; по этимъ линіямъ слѣдимъ мы за надломленными силами души, за воображе
ніемъ, истощеннымъ въ безплодной борьбѣ съ матеріаломъ, и за всей мятежной гордостью и безуміемъ генія, котораго не хотятъ слушать.
товкѣ складокъ, что послѣ нихъ всякія попытки въ этомъ родѣ кажутся уже невозможными. Ритмомъ меланхолическимъ и строгимъ запечатлѢны хламиды, то закованныя въ тяжелыя византійскія схемы, то развѢвающіяся, какъ легкая печаль херувимскихъ молитвъ; мятежныя линіи углублены, сдержаны суровостью стиля и имъ не дано еще вспыхнуть безуміемъ подъ архаическимъ одѣяніемъ, ихъ облекаю
щимъ. Относящійся приблизительно къ тому же времени, но когда уже Врубель былъ въ Венеціи, картонъ Богоматери сразу ставитъ насъ передъ совершенной техникой врубелевскаго карандаша. Мадонна съ простымъ и какимъ-то монастыр
скимъ типомъ лица, но уже съ застывшими въ созерцаніи глазами, которымъ суженные зрачки придаютъ пристальность и остроту больного взгляда, сидитъ въ
тяжелой, вылитой позѣ, и только мерцаютъ грани складокъ мафорія, да линіи, очерчивающія ея голову и голову Младенца, текутъ и вьются, словно гонимыя вѣтромъ. На этихъ работахъ, какъ, вообще, на всѣхъ работахъ этого періода (къ числу ихъ принадлежитъ также и прекрасная акварель, автопортретъ изъ собранія Терещенко), созданныхъ до эскизовъ для Владимірскаго собора, лежитъ печать глу
бокой и строгой сдержанности, порожденная, какъ можно думать, чужимъ, хотя и органически претвореннымъ стилемъ, который застилалъ огонь врубелевскаго
воображенія, къ концу 80-хъ годовъ начинавшій уже бросать зловѣщіе отблески на одинокій образъ еще не созданнаго Демона. Казалось, душа Врубеля, заклю
ченная въ оболочку византійскаго стиля, искала формъ, въ которыхъ она могла бы съ наибольшей полнотой раскрыть свое отчаяніе и свое безуміе, въ предчувствіи котораго она билась и трепетала.
И вотъ въ эскизахъ для Владимірскаго собора форма эта была найдена, и съ тѣхъ поръ рисунки Врубеля достигаютъ огромной силы экспресіи. Плоскости ломаются на тысячи граней, сталкиваясь, мерцая, какъ иней на стеклахъ, впиваются острыми иглами въ текучесть линіи, падаютъ въ однообразіе тушевки и снова вспыхиваютъ, подчиненныя глубокому и многообразному ритму...
Эти несравненные рисунки больше, чѣмъ самыя точныя біографіи, передаютъ намъ красоту, отчаяніе и пышность врубелевскаго творчества. Мы читаемъ въ нихъ о
дняхъ раздумій надъ совершенствомъ формъ, о вечерахъ опьяненія, за столиками кіевскихъ ресторановъ, о мгновеніяхъ, когда загоралось пламя экстаза и пышная пѣна Царевны-Лебедя плыла по огненному и изумрудному эѳиру сѣвернаго моря; по этимъ линіямъ слѣдимъ мы за надломленными силами души, за воображе
ніемъ, истощеннымъ въ безплодной борьбѣ съ матеріаломъ, и за всей мятежной гордостью и безуміемъ генія, котораго не хотятъ слушать.