Рис. В. Козлинского

КАЛОШИ В ЛУЧАХ КРИТИКИ

О

б одежде теперь говорят с уважением. В наше время одежда взошла как-бы на пьедестал. Замечается даже пресмыкание перед одеждой, особый род подхалимства. Двадцати
рублевое пальто, волосатое, сработанное из черных конских хвостов, гуляет под именем драпового.
Собственник такого пальтеца идет еще дальше. Он показывает обновку знакомым и хвастается:

— Каково? Драп — велюр!

Знакомые искательно улыбаются. Они знают, что пальто сшито из войлока, но молчат. Это платяные подхалимы, люди бесстыдные и в своей низости глубоко павшие.
Блудливо улыбаясь, они ласкают какой-нибудь лохматый,, пахнущий паленой бумагой, пиджак и восклицают:
— Бостон, шевиот, индиго!
Это круговая порука. Если не похвалишь хлопковый пиджак своего приятеля, то под
вергнешь опасности критики свои собственные брюки. А они тоже ведь сшиты из отечественного коверкота, ценою в 93 копейки за метр.
Почтение к одежде простирается не только на предметы фундаментальные, вроде пальто или костюмов. Шарфы и сорочки, перчатки и галстуки, башмаки, шляпы, мягкие или заморо
женные крахмалом воротнички, тоже вызывают уважение.
Но есть одна часть одежды, над которой насмехаются. Ее презирают, о ней слагают анек
доты. Ее трудно даже назвать одеждой. Это скорее всего прибор. Это калоши, блистающие черным лаком и обшитые внутри розовым молескином.
О них говорят такими словами, будто эта отрасль резиновой промышленности позорна. Их проклинают. А мой сосед по квартире, док
тор Окончаловский, не устает утверждать, что калоши —- бич цивилизованного человечества.
И, действительно, тяжелы испытания, которым подвергают человека обыкновенные калоши на рубчатых подошвах с треугольным фабричным клеймом.
Для начала нужно заметить, что мы живем, как видно, в годы неурожайные для калош. Во всяком случае, эти капризные резиновые плоды никогда не поспевают к сезону дождей и появляются лишь в декабре.
Калоши декабрьского сбора имеют два размера — либо они очень малы, либо грандиозны. Когда спрос со стороны карликов и великанов удовлетворен, поступают в продажу калоши, рассчитанные на нормальную человеческую стопу.
Это происходит в феврале, и истомившееся человечество жадно расхватывает резиновые приборы.

Как люди простодушны и доверчивы!

Каждый из них почему-то уверен, что в эту зиму он ни с кем не обменяется калошами.
Множество людей паразитирует на этих бессмысленных мечтаниях и бойко торгует плоскими латунными инициалами для калош.
Но никакая сила, никакой латунный амулет помочь не может. Буквы только усложняют дело. И вечером, в корридоре квартиры, я слышу вздохи доктора Скончаловского. Он сей
час вернулся из гостей и, негодуя, рассматривает калоши на своих ногах.
Это не его калоши. Его были новые, февральского урожая, а это—старая рвань. Док
тор с отвращением сбрасывает их и смотрит на сверкающие изнутри буквы «К» и «3».
В доме, откуда пришел Скончаловский, не было ни одного человека с такими инициалами. Значит, тот, с кем он по ошибке обменялся, еще до этого носил чужие калоши.
Все так запутывается, что след резинового прибора отыскать уже нельзя. Доктор виз
жит от злости и начинает разглагольствовать о биче человечества.
... Калоши — бич цивилизованного человечества.
Между тем, нет оснований так сердиться. Обмен —самая легкая из калошных пыток, пытка первой ступени.
Есть в жизни худшие случаи. Калоши забывают. Утром их забывают дома. Это обидно. Вечером их забывают у знакомых, что особенно мучительно.
Спохватившись только на улице, несчастный обладатель калош покидает трамвайную очередь, где стоял первым, и бежит назад.
Приходится долго звонить дворнику и топтаться на снегу у запертых ворот. Приходится подымать с постели заснувшего хозяина. Покуда гость униженно улыбается и не
ловко вколачивается в калоши, хозяин стоит рядом и молчит. Он облачен в пальто, из-под которого видны его голые ноги, поросшие зелеными волосами. Сейчас он ненавидит рассеянного идиота.
Домой обладатель калош идет пешком, потому что циркуляция трамваев давно закончилась. К концу своего долгого пути он начинает сознавать, что отношения его с хозяином испорчены почти навсегда.
Но только в театре калошное иго достигает апогея.
За три минуты до последнего занавеса из рядов выпрыгивает почтенный гражданин.
Согнувшись, он устремляется по проходу между креслами к выходу. В полумраке он по

хож на террориста, только что бросившего бомбу в губернатора.

Но это не террорист. Это владелец резинового прибора. Он бежит к своим калошам. Зрители негодующе оглядываются и шикают.

Это фарисеи. На калошевладельца нельзя шикать. Он не виноват. Если он задержится из-за своих калош, то не поспеет к последне

му трамваю, поздно ляжет спать и опоздает на службу. А опаздывать на работу нехорошо. Это понижает производительность труда.
Пошикав с полминуты, фарисеи и книжники тоже не выдерживают напряжения и шумно выбегают из рядов. Толкаясь и подымая локти, они несутся в гардеробную.
Напрасно клекочет хор и волнуется оркестр. Все зрители сбились к дверям и даже не оборачиваются, чтобы узнать, чем, соб
ственно говоря, окончились страдания Аиды, дочери эфиопского царя. Им некогда. Они на
ходятся в унизительной зависимости от своих калош...
И тем более непонятна развязность и ирония, с которой люди говорят о калошах.
Над ними нельзя смеяться, нельзя слово «калоши» употреблять, как оскорбительный эпитет. Это просто не отвечает значению ка
лош в жизни человека. Они значат больше, чем костюм или перчатки.
... Калошевладелец бежит к своему резиновому прибору.
Эта часть одежды еще не укрощена: Ее надо изучить и приспособить к нуждам чело
вечества., иначе люди гак и останутся в плену у калош, бегая за ними, хлопоча и отвратительно унижаясь.

И. Ильф

... Хозяин ненавидит рассеянного идиота.

... Блудлив о улыбаясь, они ласкают лохматый

пиджак.