Воронковъ. Ахъ, ничего-то ты не понимаешь, Оленька!
Ольга. Ну вотъ всегда такъ. Не понимаешь, да не понимаешь, съ тѣмъ отъ тебя и отъѣдешь. Нѣтъ, кабы ты съ своимъ отдемъ-то хоть разъ одинъ въ серьезъ поговорилъ. Такъ, молъ, п такъ, желаю, молъ, и дѣло съ кондомъ.
Воронковъ. Говорилъ, все говорилъ, вчерась еще говорилъ.
Ольга. Ну?
Воронковъ. Папашенька меня выслушалъ такъ спокойно; не то, чтобы, какъ обыкновенно, ругаться тамъ,
либо что,—нѣтъ, такъ, значитъ, спокойно, потомъ это и говоритъ: ты, Петръ, можетъ, то скоро услышишь, что и женитьбу-то эту за глупость сочтешь.
Ольга. За глупость? Это жениться-то на мнѣ глупость?
Воронковъ. И что такое? Ужъ не насплетничали ли что про тебя?
Ольга. Про меня?
Воронковъ. Оленька, радость ты моя, да неужли ты что такого сдѣлала, чтобы объ тебѣ сплетни пошли?
Ольга. Этого еще не доставало! Да съ тѣхъ поръ, какъ я твоей невѣстой стала, я словно монашенка живу: изъ дома ни на шагъ. Нотъ подруги, тѣ и на гу
лянья, и въ театры, а я все дома, да дома; вонъ онѣ даже смѣются надо мною: ничего-то я не знаю, ничего то я не видѣла, нигдѣ не бывала! А ты говоришь—
сплетни! (Садится къ столу и закрываетъ лицо руками.)
Воронковъ (подходя къ ея стулу сзади). Да нѣтъ же, Оленька, ничего такого у меня и въ мысляхъ нѣтъ. Мнѣ все дознаться хочется, о чемъ папашенька говорилъ.
Ужъ дознаюсь я! Не сердись на меня, Оленька, душенька! Ужъ и люблю ягь я тебя, страсть какъ.
Ольга (вздыхая). Любишь!
Воронковъ. Нешто не знаешь? Погляди-ка на меня.