Эпикасты, онъ, убоявшись проклятія, шиломъ пронзилъ ему ножки и велѣлъ въ сосудѣ бросить въ море. Волнами младенца отнесло къ берегу Сикіона; тамъ его нашелъ царскій конюхъ; взявъ шило и окровавленную пеленку себѣ, онъ младенца передалъ своему бездѣтному царю, Полибу, который назвалъ его Эдипомъ и воспиталъ, какъ своего.
Прошло много лѣтъ, во время которыхъ преступленіе Лаія оставалось неискупленнымъ. Но вотъ Гера рѣшила отомстить за попранный имъ законъ естествен
ной, брачной любви: съ высоты Киѳерона она наслала на Ѳивы чудесную женщину-львицу; это и была Фиксъ. Поселившись на унаслѣдовавшей ея имя горѣ, она — это не вполнѣ засвидѣтельствовано, но мы имѣемъ основаніе такъ воспол
нить недомолвку преданія — чарами своей красоты завлекала къ себѣ лучшихъ юношей города и тамъ ихъ умерщвляла. Многіе такимъ образомъ погибли; наконецъ Лаій, узнавъ о причинѣ постигшаго городъ несчастія, постановилъ отправиться на Киѳеронъ, чтобы умилостивить свою гонительницу. На пути онъ встрѣ
тился съ незнакомымъ юношей и въ возникшей между ними ссорѣ былъ имъ убитъ. Этимъ юношей былъ его сынъ — Эдипъ.
Убійца взялъ съ собою, какъ трофей, его поясъ и мечъ; нѣкоторое время спустя онъ явился и въ Ѳивы. Тамъ все еще свирѣпствовала Фиксъ; царица-вдова Эпи
каста объявила свою руку и царство наградой избавителю. Эдипъ убилъ хищницу
и стяжалъ то и другое... Остальное насъ уже не интересуетъ. Благодаря поясу съ одной стороны и вышеназванному конюху съ другой, ужасы раскрылись, и Эпи
каста добровольно послѣдовала за первымъ мужемъ, оставляя сына подъ гнетомъ
своего проклятія.
Это — эпическое преданіе объ Эдипѣ; въ нашемъ сознаніи его замѣнило другое, признающее вершителемъ судьбы героевъ не киѳеронскую богиню, а дельфійскаго бога. При свѣтѣ Аполлоновой религіи все преданіе преобразилось; его смысломъ стала неизбѣжность рока. Въ то же время и ѳиванскую Фиксъ замѣнила, по со
звучію, общеэллинская Сфинксъ. Она осталась дѣвой смерти — къ ,душительницѢ‘ это вполнѣ шло — но, какъ прислужница Аполлона, пріобщилась его мудрости и стала предлагать ѳиванцамъ трудныя загадки, убивая неудачниковъ. Эдипу она предложила слѣдующую:
Есть существо на землѣ: и двуногимъ, и четвероногимъ Можетъ являться оно, и трехногимъ, храня свое имя.
Нѣтъ ему равнаго въ этомъ во всѣхъ животворныхъ стихіяхъ. Все же замѣть: чѣмъ больше опоръ его тѣло находитъ,
ТѢмъ въ его собственныхъ членахъ слабѣе движенія сила.
,Сфинксъ предложилъ Эдипу загадку, рѣшеніе которой — человѣкъ‘ — это звучитъ очень глубокомысленно и красиво. Но форма загадки насъ смущаетъ: неужели нельзя было усмотрѣть загадочность натуры человѣка въ болѣе важныхъ при
чайно своеобразному самоуглубленію художника, отчасти какъ бы результату усталости его отъ всевозможныхъ ,накопленій‘. Въ корнѣ русскій человѣкъ, питомецъ
московской Школы съ традиціями русскаго натурализма, облагороженными левитановскимъ и сѢровскимъ вліяніями, онъ попадаетъ заграницу, сначала въ Грецію
и Италію, потомъ въ Парижъ. Въ Италіи наиболѣе сильное впечатлѣніе испыталъ онъ отъ произведеній Джованни Беллини. Можетъ быть, причина тому — совпаденіе творчества Беллини съ недавними вліяніями на художника лиризма и нату
рализма, а также коренное стремленіе къ строгой, скованной формѣ, характерное для наслѣдниковъ падуанской школы. Отмѣтимъ, кстати, что въ религіозныхъ, цер
ковныхъ композиціяхъ, которыми Петровъ-Водкинъ занимается послѣднее время, тоже какъ бы чувствуются отзвуки именно Беллини, претвореннаго требованіями православнаго канона.
Въ ПарижѢ художникъ-москвичъ работаетъ въ разныхъ мастерскихъ и, разумѣется, цѣликомъ окунается въ то кипучее море парижской художественной жизни, волны котораго въ девятисотые годы докатились до искусства всѣхъ
странъ. Любопытнѣе всего то, что Петровъ-Водкинъ не примкнулъ опредѣленно ни къ какому направленію, не подчинился никакому опредѣленному примѣру и, повидимому, болѣе всего находился въ то время въ состояніи ,безпокойства‘. Весь опытъ, почерпнутый имъ въ русской школѣ, отошелъ въ прошлое, оста
валось, можетъ быть, только привитое Сѣровымъ упорство въ работѣ. Новое, конечно, волновало, интересовало, безконечно расширяло живописные горизонты, но не могло склонить его къ слѣдованію даже за самыми яркими и увлекательными образцами. Въ ту пору еще смутно, но уже настойчиво начинали проявляться соб
ственныя черты художника. И одновременно, благодаря сложности и разнообразію этихъ новыхъ впечатлѣній и вліяній, онъ почувствовалъ какую то усталость...
Безпокойство его сказалось въ кочевничествѣ. Послѣ двухъ лѣтъ парижской жизни, онъ уѣхалъ въ Алжиръ, а затѣмъ — еще далѣе къ югу, въ Сахару. Своеобразные этапы — изъ глубины Россіи, черезъ старую Москву, Италію, Парижъ, въ глубину Африки, отъ русскаго натурализма, черезъ итальянскихъ художниковъ возрожденія и яркихъ парижскихъ новаторовъ, къ совсѣмъ новымъ, непосредственнымъ живописнымъ впечатлѣніямъ экзотической природы и жизни...
По словамъ самого Петрова-Водкина, Африка дала ему откровеніе; тамъ онъ нашелъ себя. Его поразило, что въ Сахарѣ цвѣтъ какъ бы растворяется въ прони
зывающихъ лучахъ солнца, поразило ночное небо съ совсѣмъ особой синевой и громадными звѣздами, свѣтъ которыхъ отражается отъ песковъ пустыни. И, дѣй
ствительно, эта общая пронизанность свѣтомъ чувствуется въ циклѣ африканскихъ картинъ и этюдовъ Петрова-Водкина. Я не буду останавливаться на этомъ циклѣ, ибо въ ,Аполлонѣ‘ характеристика работъ художника этого періода была въ свое время сдѣлана С. Маковскимъ. Отмѣчу только, что сходство съ Гогеномъ или подра