дѣвы съ вытянутыми фигурами, старцы, еле двигающіеся подъ тяжестью собственныхъ бородъ... Матейко, историческій живописецъ, съ перваго своего шага показалъ, что онъ—нѣчто иное. Онъ вошелъ въ этотъ міръ общихъ мѣстъ, представляя себѣ жизнь такой, какою она являлась ему въ подлин
ныхъ памятникахъ или въ точныхъ копіяхъ. Хороши ли, плохи ли, изящны или грубы, стройны или неуклюжи были древніе поляки въ своихъ одеждахъ и латахъ,—Матейко этихъ одеждъ не подправлялъ, не подкалывалъ, не сводилъ ихъ къ условнымъ классическимъ и романтическимъ драпировкамъ, изо
бражалъ ихъ такими, какими они были, и во всѣхъ своихъ произведеніяхъ служилъ антитезой того, что продолжало еще совершаться въ европейскомъ искусствѣ, хотя было уже высмѣяно и похоронено. Матейко былъ художни
комъ живого человѣка и какъ реставрировалъ внѣшнія формы стараго быта, вещи, утварь, одежду и оружіе древнихъ, точно такъ же и ихъ самихъ онъ реставрировалъ, воскресилъ и вернулъ къ жизни. Матейко былъ историкомъ народа. Онъ почиталъ себя за человѣка, которому въ годину несчастій предстояло ободрить свой народъ, не дать ему отчаяться. И вотъ онъ изобра
жаетъ великія событія Рѣчи Посполитой: ,Стефана Баторія , ,Битву подъ
Грюнвальдомъ , ,Покореніе прусовъ‘, ,Собѣскаго подъ Вѣной‘. Онъ создалъ свою особую расу людей, отмѣченныхъ какимъ-то роковымъ трагизмомъ. Это—люди съ великими страстями, съ глубокими чувствами, цѣликомъ охва
ченные восторгомъ, необычайно сильнымъ напряженіемъ психической энергіи; глубокія морщины и складки бороздятъ ихъ выразительныя, четкія, утончен
ныя лица, на которыхъ, мнится, отпечатлѣлись цѣлыя эпохи древней культуры, возникшей подъ величайшимъ давленіемъ жизненнаго трагизма‘. (Станиславъ Виткевичъ о Матейкѣ).
Артуръ Гроттгеръ. Этотъ художникъ, поэтъ польскаго возстанія 1863 года, въ своихъ черныхъ, какъ бы подернутыхъ траурнымъ флеромъ картонахъ то пѣлъ элегіи на могилѣ умирающихъ братьевъ, то изображалъ безнадежно
печальную жизнь сибирскихъ изгнанниковъ. Онъ умеръ во цвѣтѣ юности, словно ужаснувшись испуга польскаго сердца.
У него нѣтъ подражателей, но навсегда сохранится о немъ священная память, какъ о человѣкѣ, художникѣ и мученикѣ.
Юлій Коссакъ живетъ преданіями польскаго двора, любитъ его фантастическую, пышную жизнь, полную красоты, поистинѣ живописной; онъ всегда ве
селъ и жизнерадостенъ; творчество его охватываетъ всю Польшу; вездѣ онъ какъ дома; всегда одинаково умѣло и горячо рисуетъ онъ лошадей—простая ли это мужицкая лошаденка или конь изъ помѣщичьяго табуна. У него также
ныхъ памятникахъ или въ точныхъ копіяхъ. Хороши ли, плохи ли, изящны или грубы, стройны или неуклюжи были древніе поляки въ своихъ одеждахъ и латахъ,—Матейко этихъ одеждъ не подправлялъ, не подкалывалъ, не сводилъ ихъ къ условнымъ классическимъ и романтическимъ драпировкамъ, изо
бражалъ ихъ такими, какими они были, и во всѣхъ своихъ произведеніяхъ служилъ антитезой того, что продолжало еще совершаться въ европейскомъ искусствѣ, хотя было уже высмѣяно и похоронено. Матейко былъ художни
комъ живого человѣка и какъ реставрировалъ внѣшнія формы стараго быта, вещи, утварь, одежду и оружіе древнихъ, точно такъ же и ихъ самихъ онъ реставрировалъ, воскресилъ и вернулъ къ жизни. Матейко былъ историкомъ народа. Онъ почиталъ себя за человѣка, которому въ годину несчастій предстояло ободрить свой народъ, не дать ему отчаяться. И вотъ онъ изобра
жаетъ великія событія Рѣчи Посполитой: ,Стефана Баторія , ,Битву подъ
Грюнвальдомъ , ,Покореніе прусовъ‘, ,Собѣскаго подъ Вѣной‘. Онъ создалъ свою особую расу людей, отмѣченныхъ какимъ-то роковымъ трагизмомъ. Это—люди съ великими страстями, съ глубокими чувствами, цѣликомъ охва
ченные восторгомъ, необычайно сильнымъ напряженіемъ психической энергіи; глубокія морщины и складки бороздятъ ихъ выразительныя, четкія, утончен
ныя лица, на которыхъ, мнится, отпечатлѣлись цѣлыя эпохи древней культуры, возникшей подъ величайшимъ давленіемъ жизненнаго трагизма‘. (Станиславъ Виткевичъ о Матейкѣ).
Артуръ Гроттгеръ. Этотъ художникъ, поэтъ польскаго возстанія 1863 года, въ своихъ черныхъ, какъ бы подернутыхъ траурнымъ флеромъ картонахъ то пѣлъ элегіи на могилѣ умирающихъ братьевъ, то изображалъ безнадежно
печальную жизнь сибирскихъ изгнанниковъ. Онъ умеръ во цвѣтѣ юности, словно ужаснувшись испуга польскаго сердца.
У него нѣтъ подражателей, но навсегда сохранится о немъ священная память, какъ о человѣкѣ, художникѣ и мученикѣ.
Юлій Коссакъ живетъ преданіями польскаго двора, любитъ его фантастическую, пышную жизнь, полную красоты, поистинѣ живописной; онъ всегда ве
селъ и жизнерадостенъ; творчество его охватываетъ всю Польшу; вездѣ онъ какъ дома; всегда одинаково умѣло и горячо рисуетъ онъ лошадей—простая ли это мужицкая лошаденка или конь изъ помѣщичьяго табуна. У него также