10 лҌтъ.

(1905 г., 6 августа — 1915 г., 6 августа.)
ридись! -Да;, милый, родилась- я среди великаго молчанія, — даже поѣзда не шумѣли, не ходили. Не паспортишко жалкій данъ мнѣ былъ при-рожденіи, а великая грамота воль
ностей! Чай, и теперь не всѣ забыли. И первый разъ страна, гдѣ только и слышно было, «Ка-ра-а-а-улъ!» — услыхала при моемъ рожденіи:
«— Да подчинится власть исполнительная власти законодательной!
«Да, да, много ли — десять лѣтъ, а кѣмъ я только за это время ни была! Гордая я была смолоду-то. Карающей Неме
зидой была, Думой народнаго гнѣва. Съ гордостью на дѣтокъ своихъ смотрѣла! Была я, милый мой, и плачущей матерью Ніобеей. Тѣломъ защищала дѣтей своихъ отъ стрѣлъ громовержцевъ. Много муки я приняла тогда; а потомъ и за
щищать перестала, да и защищать-то, сказать по правдѣ, некого было. Мундирчики понадѣли дѣти-то мои, орденами украсились, — никакая стрѣла не прошибетъ! Саша Гуч
ковъ такъ и оказалъ: «Чтойьто, вы, маіміеінька, кровьі-то свою драгоцѣнную зря льете! Еще анемію получите, — выхлопатывай вамъ потомъ субсидію на лѣченье!» Умный маль
чикъ былъ Саша, да не любила я его: торгашъ... Бывало
начнетъ: «сосчитаемся, сосчитаемся!», а до дѣла дойдетъ — онъ и сѣлъ: «я, говоритъ, сызмала на счетахъ въ лавкѣ гораздъ былъ считать, вотъ и вспомнилъ дѣтство! .. Да,
милый, потомъ сѣрые дни потянулись, одинъ какъ., другой-. Помню разъ, бѣжитъ по кулуарамъ Павлуша Милюковъ, бѣ
житъ, кричитъ: «побѣда, побѣда!» — Ну, думаю, слава Богу! Спрашиваю:
—Я, мамаша, сегодня вѣрю въ прекрасное будущее Россіи! «— Да что такое, ты толкомъ скажи! ..
«— На станціи Ахматоівка жандарма за пьянство и взятки подъ арестъ посадили! Что, каково! «— Да что же тутъ такого?
«— Какъ, маменька, что жъ такого! Нынче жандарма посадили, а завтра, глядишь, — равное, тайное и тому подобное
«— Эхъ, Павлуша, Павлуша! — говорю, а у самой слезы.
Небо было, какъ обыватель россійскій, — сѣрое-сѣрое. Дождь моросилъ, частый, осенній. Сумерки наступали.
Тонувшія въ темнотѣ колонны, выглядѣли какъ повѣшенные въ саванахъ. Пришелъ я на это мѣсто, какъ въ склепъ,
гдѣ похоронены милые, дорогіе люди. Да, давно это было, — десять лѣтъ. Время красивыхъ позъ, вѣры въ себя, гордости завоевателя, молодости ...
Прошелся между колоннами. Многое вспоминалось. Вдругъ я увидалъ у одной, изъ колоннъ женщину. Страненъ , былъ ея костюмъ, гордъ и жалокъ былъ видъ ея. Угрюмо смотрѣли глубокіе глаза, шептали что-то губы. Тихо подо
шелъ, прислушался:
— Милые мои, ты, — Муромцевъ, ты, — Аникинъ пламенный, вы,—крестьянскіе депутаты, гдѣ-то Вы? Эхъ, было время! Тихо подвинулся къ ней, шопотомъ сказалъ:
— Алексинскій, Набоковъ, Головинъ, Григорій Петровъ... Она быстро повернулась.
— Неужели, помните! А мнѣ казалось, что ужъ никто и не помнитъ о нихъ. А его помните, можетъ быть, и ви
дали даже? Его, моего вѣрнаго рыцаря, Муромцева! Трономъ выглядѣло кресло, на которомъ сидѣлъ онъ, колокольчикъ въ его рукахъ бы лъ колоколомъ набатнымъ, .возвѣщающемъ гражданамъ россійскимъ часы великихъ скорбей и радостей. Это ужъ потомъ его превратили въ колокольчикъ, подъ дугой тройки, мчащей націоналистовъ, послѣ провала законо
проекта о земствѣ, — къ икрѣ да водкѣ. Эхъ, помню я разъ, какъ шарахнулись отъ этой тройки мужички, сѣрая русская скотинка, землеробы. Издалека шли къ своимъ депутатамъ правды искать, посмотрѣли вслѣдъ, усмѣхнулись:
«— Пока дворянская кость гуляетъ, — крестьянская ноетъ, да не бѣда, есть и у насъ защита: Дума! — Такъ сказали.
«Видѣла я ихъ потомъ въ Думѣ, съ тѣми же депутатами, что на тройкѣ ѣхали, и говорить пришлось... не догово
Рис. Ре-ми.
НА ОЛИМПЪ.
Григорій Распутинъ выпустилъ книгу .Мысли
и размышленія*.
Толстой, Гоголь и др.: — Вы, кажется, не туда попали!
Распутинъ: — Именно туда. Ничего, ничего... Сидите, старички. Хотя я въ такихъ салонахъ бывалъ, куда
васъ ни въ жисть не пустили бы, да ничего ужъ. Грѣхъ, вѣдь, своимъ братомъ-писателемъ брезговать.