Рис. Миссъ.
— Что это нашъ повелитель нынче такъ грустенъ?
— Да, видишь ли, онъ хотѣлъ сегодня подарить своей любовью Зюлейку, а нѣмецкій инструкторъ, что состоитъ при гаремѣ, назначилъ ему старую Фатьму.
Разсказъ Арк. Аверченко.
Гл ав а 1.
Два раза въ день изъ города Калиткина въ Святогорскій монастырь и обратно отправлялась линейка, управляемая грязноватымъ, Мрачноватымъ, глуповатымъ парнемъ.
Въ этотъ день линейка приняла только двухъ, незнакомыхъ между собою, пассажировъ: драматическую артистку Бронзову и литератора Ошмянскаго.
Полдороги оба,, по русско-англійской привычкѣ, молчали, какъ убитые, ибо не были представлены другъ другу.
Но съ полдороги случилось маленькое происшествіе: мрачный, сонный парень молніеносно сошелъ съ ума... Ни съ того, ни съ сего онъ вдругъ почувствовалъ приливъ нечело
вѣческой энергіи: привсталъ на козлахъ, свистнулъ, гикнулъ и принялся хлестать кнутомъ лошадей съ такимъ бѣшен
ствомъ и яростью, будто собирался убить ихъ. Обезумѣвшія отъ ужаса лошади сдѣлали отчаянный прыжокъ, понесли, свернули къ краю дороги, налетѣли переднимъ колесомъ на
большой камень, линейка подскочила кверху, накренилась на бокъ и, охваченная отъ такой тряски морской болѣзнью, выплюнула обоихъ пассажировъ на пыльную дорогу.
Въ это время молніеносное помѣшательство парня пришло къ концу: онъ сдержалъ лошадей, спрыгнулъ съ козелъ и, остановившись надъ поверженными въ прахъ пассажирами, погрузился въ не оправдываемую обстоятельствами, сонную задумчивость:
— Упали? — освѣдомился онъ.
Литераторъ Ошмянскій сидѣлъ на дорогѣ, растирая ушибленную ногу и съ любопытствомъ осматривая продранные
на колѣнѣ брюки... Бронзова вскочила на ноги и, энергично дернувъ Ошмянскаго за плечо, нетерпѣливо сказала:
— Ну?!
— Что такое? — спросилъ Ошмянскій, поднимая на нее медлительные лѣнивые глаза.
Тутъ же Бронзова замѣтила, что эти глаза очень красивы ...
— Чего вы сидите? — А что?
— Да дѣлайте же что-нибудь!
— А что бы вы считали въ данномъ случаѣ умѣстнымъ? — О Боже мой! Да я бы на вашемъ мѣстѣ уже десять разъ поколотила этого негодяя. — За что?
— Боже ты мой! Вывалилъ насъ, испортилъ вамъ костюмъ, я ушибла себѣ руку.
Облокотившись на придорожный камень, Ошмянскій принялъ болѣе удобную позу и, поглядывая на Бронзову снизу вверхъ, замѣтилъ съ лѣнивой разсудительностью:
— Но вѣдь отъ того, что я поколочу этого безнадежнаго дурака, ваша рука сразу не заживетъ и дырка на моихъ брюкахъ не затянется?
— Боже, какая вы мямля! Вы что, сильно расшиблись?
—* О, нѣтъ, что вы!...
— Такъ чего же вы разлеглись на дорогѣ? — А я сейчасъ встану.
—< Отъ чего это, собственно, зависитъ?
— Я жду прилива такой же суімасшедшей энергіи, какъ
ГАРЕМЪ ВЪ 1915 ГОДУ.
— Что это нашъ повелитель нынче такъ грустенъ?
— Да, видишь ли, онъ хотѣлъ сегодня подарить своей любовью Зюлейку, а нѣмецкій инструкторъ, что состоитъ при гаремѣ, назначилъ ему старую Фатьму.
БРИТВА ВЪ КИСЕЛҌ.
Разсказъ Арк. Аверченко.
Гл ав а 1.
Два раза въ день изъ города Калиткина въ Святогорскій монастырь и обратно отправлялась линейка, управляемая грязноватымъ, Мрачноватымъ, глуповатымъ парнемъ.
Въ этотъ день линейка приняла только двухъ, незнакомыхъ между собою, пассажировъ: драматическую артистку Бронзову и литератора Ошмянскаго.
Полдороги оба,, по русско-англійской привычкѣ, молчали, какъ убитые, ибо не были представлены другъ другу.
Но съ полдороги случилось маленькое происшествіе: мрачный, сонный парень молніеносно сошелъ съ ума... Ни съ того, ни съ сего онъ вдругъ почувствовалъ приливъ нечело
вѣческой энергіи: привсталъ на козлахъ, свистнулъ, гикнулъ и принялся хлестать кнутомъ лошадей съ такимъ бѣшен
ствомъ и яростью, будто собирался убить ихъ. Обезумѣвшія отъ ужаса лошади сдѣлали отчаянный прыжокъ, понесли, свернули къ краю дороги, налетѣли переднимъ колесомъ на
большой камень, линейка подскочила кверху, накренилась на бокъ и, охваченная отъ такой тряски морской болѣзнью, выплюнула обоихъ пассажировъ на пыльную дорогу.
Въ это время молніеносное помѣшательство парня пришло къ концу: онъ сдержалъ лошадей, спрыгнулъ съ козелъ и, остановившись надъ поверженными въ прахъ пассажирами, погрузился въ не оправдываемую обстоятельствами, сонную задумчивость:
— Упали? — освѣдомился онъ.
Литераторъ Ошмянскій сидѣлъ на дорогѣ, растирая ушибленную ногу и съ любопытствомъ осматривая продранные
на колѣнѣ брюки... Бронзова вскочила на ноги и, энергично дернувъ Ошмянскаго за плечо, нетерпѣливо сказала:
— Ну?!
— Что такое? — спросилъ Ошмянскій, поднимая на нее медлительные лѣнивые глаза.
Тутъ же Бронзова замѣтила, что эти глаза очень красивы ...
— Чего вы сидите? — А что?
— Да дѣлайте же что-нибудь!
— А что бы вы считали въ данномъ случаѣ умѣстнымъ? — О Боже мой! Да я бы на вашемъ мѣстѣ уже десять разъ поколотила этого негодяя. — За что?
— Боже ты мой! Вывалилъ насъ, испортилъ вамъ костюмъ, я ушибла себѣ руку.
Облокотившись на придорожный камень, Ошмянскій принялъ болѣе удобную позу и, поглядывая на Бронзову снизу вверхъ, замѣтилъ съ лѣнивой разсудительностью:
— Но вѣдь отъ того, что я поколочу этого безнадежнаго дурака, ваша рука сразу не заживетъ и дырка на моихъ брюкахъ не затянется?
— Боже, какая вы мямля! Вы что, сильно расшиблись?
—* О, нѣтъ, что вы!...
— Такъ чего же вы разлеглись на дорогѣ? — А я сейчасъ встану.
—< Отъ чего это, собственно, зависитъ?
— Я жду прилива такой же суімасшедшей энергіи, какъ