КИПАРИСЫ НАД МОРЕМ

Декрет, наверно, писан О том, чтоб на парад Над морем кипарисы
Повыстроились в ряд...
Задумчивы и немы.
Уж полночь на часах... Штыки зеленых шлемов Вонзили в небеса.
Но если тучи в выси, И если близок шквал, То волны кипарисам Всегда дают сигнал.
В одежде неизменной И летом, и зимой
Они горды военной, Серовой красотой.
Кругом—давно уснули. Кругом царит покой... Они—на карауле!
И каждый—часовой!
Тогда по всем дорогам И в город через них
Тотчас пройдет тревога Прибрежных часовых...
И вот—разбившись чинно, Ступив на жесткий скат
(В порядке дисциплины), Недвижные стоят.
Они всегда в дозоре. Не знают вовсе сна.
Поет им песни с моря Беспечная волна.

ПОБЕДИТЕЛИ

Когда же солнца знамя
Встряхнет над морем тьму,— Блестящими штыками Салютуют ему...
Александр Жаров.
Рассказ А. Н. Колпинской.
Когда маргарин (масло давно уже стало недоступным) дошел до двухсот тысяч за фунт, Эльза Леман решилась сдать внай
мы свою спальню и поселиться с мужем в кухне. Гостиная давно была занята господином Брюненгаузеном, белокурым французским коммивояжером из Эльзаса, наезжавшим в Берлин по торговым делам.
Г-н Брюненгаузен был молод,положителен и очень строг. Он еще со школьной скамьи твердо знал две вещи: первое, что Эльзас и Лотарингия угнетаемы немцами;
второе, что прекрасная Франция должна отомстить. И когда пробил час мести, он бежал из-под вражеского ига на выручку прекрасной Франции. Патриотизм вознаграждается: Брюненгаузен не только уцелел во время сражений, но и приобрел небольшой капиталец несколькими удачными оборотами в освобожденном Эльзасе.
Теперь он комми солидной фирмы и— волею судеб—временный обыватель побежденной страны проклятых угнетателей.
Фрау Эльза варит ему по утрам кофе, убирает его комнату, бегает для него за сигарами и пивом и на ночь пышно взбивает широкую перину.
Ореховый буфет, купленный самим Леманом к свадьбе, заставлен бутылками, банками и всяческими коробками из луч
ших бакалейных магазинов на потребу г-на Брюненгаузена. И тарелки цветоч
ками, и розовые фарфоровые чашки, и мельхиоровый кофейный прибор, подарок
дядюшки фрау Эльзы к свадьбе, и все блестящие кастрюли на кухне, и сама чи
стенькая, бледненькая фрау Эльза—все это покорно служит положительному молодому комми-победителю.
И от всего этого болит и сокрушается сердце фрау Эльзы. Но горше всего и не
стерпимо обидно поведение победоносного
француза с голубыми глазами и о такой немецкой фамилией. Каждым шагом, ка
ждым движением, каждым взглядом холодных светлых глаз, он ясно показывает, что помнит и никогда но забудет об угне
тении Эльзаса и Лотарингии и о победе прекрасной Франции.
Сам Леман, истертый, как медяк, годами и трудом рабочий, этого не замечает:
он уходит *рано утром и возвращается поздно вечером, а праздники сидит в своем клубе старых социал-демократов и ругает правительство.
Всю горечь побежденного приходится выносить одной только фрау Эльзе. Но пока еще была ее спальня, та самая, в ко
торую ее ввел некогда «хозяйкой и госпожей» Густав Леман, где родился маленьний Фриц, убитый в этой ужасной бойне на двадцатом году своей жизни, где по воскресеньям собирались «гости» Леманов—пока эта низенькая, широкая комната с окнами под самым потолком,—по
тому что квартира Леманов находится в подвальном этаже,—принадлежала ей, все бы. о еще не так плохо.
Но цена на маргарин поднялась так ужасно высоко, и так износились сапоги Густава, что надо было решиться.
И фрау Эльза попросила свою приятельницу повесить билетик о сдаче в коридоре гостиницы, где та служила прачкой.
Ровно через неделю после того, как билетик был вывешен в коридоре гости
ницы, один из южных поездов высадил на берлинскую мостовую ту, кому судьба предназначила занять спальню Леманов.
Высокая, ширококостая швейцарка, с пышной розовой дочкой, несколько неожиданно для самих себя, оказались в немецкой столице.
Они впервые оставили родную деревушку под Лозанной и «за границей» чув
ствовали себя как бы потерянными под угрозой нивесть каких опасностей. Но дочка была просватана за главного при
казчика в лучшем бакалейном магазине Женевы, и тщеславный лавочник поже
лал заказать приданое своей невесте в Берлине. В Берлине все было так дешево, а швейцарский франк стоял так высоко, что путешествие туда и обратно и закупка приданого—все по самым широким рас
четам обходилось вдесятеро дешевле, чем на родине.
В удобной спальне фрау Эльзы обе женщины расположились, как у себя .дома, и сразу же погрузились в волны батиста и кружев. Они освоились очень быстро. С хозяйкой были холодно веж
ливы, с модистками и портнихами строги и взыскательны, а с господином Брюнен
гаузеном — освобожденным белокурым французом из Эльзаса-—заискивающе любезны.
Между гостиной и спальней установились очень быстро самые приятельские отношения. Утренний кофе дамы пили у себя в комнате. Обедали всегда в городе,
в лучших ресторанах, выбирая самые изысканные блюда и запивая знаменитым мюнхенским пивом. Господин Брюненгаузен с утра уходил из дому и только вечером появлялся у дам. Рассматривал их покупки, хвалил, критиковал и давал драгоценные советы и указания.
Ужины, прелестные интимные ужины, происходили всегда в комнате эльзасца. Это были настоящие маленькие празд
ники, на которых хозяйничала мать, тогда как дочь, свежая пышная брюнетка с ямочками на щеках и высокой грудью,
и строгий эльзасец с голубыми глазами тесно сжимались коленями под круглым ореховым столом.
Мать замечала эти невинные забавы, но не беспокоилась; оба были так благоразумны, и почему же девочке не пораз
влечься напоследях. Старший приказчик бакалейного магазина был блестящей партией, но он не был молод, а Берте только-только исполнилось девятнадцать, и кровь ее бурлила, как горные речки се родины.
Утром фрау Эльза долго мыла тарелки, чистила ножи и вилки, вытряхивала коврики и протирала запятнанный пол. Ко
робки от консервов и банки от пикулей она складывала в углу коридора, и ка
ждый день она сносила в общую кучу все новые и новые, предварительно перенюхав их и тщательно вытерев хлебными короч
ками. И какие вкусные это были корочки!
Иногда находился на чьей-нибудь тарелке крохотный кусочек колбасы или сыру. Но это случалось так редко. Фрау Эльза была брезглива и тщательно отрезывала сто
рону откушенного кусочка, так что в рот попадало очень мало.
Жизнь становилась непосильно дорогой, и по возвращении Лемана с работы, его бледная худенькая жена могла пред
ложить ему только тарелку мучной по
хлебки и блюдо отваренного в той же похлебке картофеля. Ломтик хлеба при этом ужине становился все тоньше, а ку
сочек маргарина был не больше лесного ореха. Старый Леман не протестовал, но скулы и нос у него заострились, и по ночам он спал очень плохо.
Ах, если бы остатки на тарелках в комнате господина Брюненгаузена были побольше!
Эта мысль неотступно преследовала фрау Эльзу. По вечерам, ожидая мужа и прислушиваясь к стуку посуды и хло
панью пробок в своей бывшей гостиной,— она ясно представляла себе все разло
женные на круглом ореховом столе яства
и всеми силами желала, чтобы на утро ей удалось найти на чьей-нибудь тарелке ломоть ветчины или целую сосиску...
Желание ее доходило до такой силы, что она ясно видела этот ломоть и, глотая слюнки, рисовала себе картину, как она подает этот ломоть на блюде, рядом с дымящейся картошкой, и как Леман потирает себе обе руки при виде такого великолепия.
Фрау Эльза не выдерживала и, тихонько подходя к плотно запертым дверям своей гостиной, вдыхала в себя разнооб
разные запахи, распространившиеся по всему холодному пустому коридору, и слушала, упиваясь, как музыкой, чудесные фразы:
— Еще кусочек этой лососины, господин Брюненгаузен, вам надо много ку
шать, вы так много работаете,—Берта, дитя мое, скушай еще ветчинки! Правду сказать, у немцев чудесная ветчина... И звон ножей, и хлопанье пробок, и смех:
— Нет, нет, господин Брюненгаузен, Берте больше нельзя кюммеля, у нее закружится голова, у моей крошки. Пусть лучше она выпьет пива и примется за ФРУКТЫ.
Сколько пива выпивали они!
А фрукты приносились кульками. Положительно, они ели слишком много, и слишком шумно. V фрау Эльзы начинала кружиться голова. Ее слегка по
Стихи Александра Жарова.