Фельетон А. Зорича.Рис. М. Бабиченко.
Жил был пес, его звали Ральфик, и им владело на юге весьма ответственное ницо.
Весьма ответственное лицо занимало в Городе квартиру бывшего миллионера и мукомола, которого способный сынок был министром во Временном правительстве; мукомол был эн-эс (народный социа
лист) по убеждениям, эстет и лирик в
Душе. Он пил вермут, шкатулка с суматрскими сигарами в его кабинете изобража
ла храм Дианы в Эфесе, и даже запись о деньгах, отданных в рост, велась в этом
Доме на точнейшей репродукции папируса Времен царственного Хеопса.
Ральфик спал в этом стилизованном Доме на сафьяновой подушке, под карти
ной Ватто, он ел с фарфоровой посуды, на которой герб мукомола изображал бо
гиню Ату, сыпящую золото на жернов крупорушки; няня и шофер ответственного лица купали его в ванне, подстригали и особыми гребнями чесали шелко
вистую его, золотую шерсть; Марья Львовна, бездетная супруга ответствен
ного лица, лично выводила его по утрам на прогулку и смотрела с умилением на естественные задержки его у окрестных ваборчиков.
Собачье счастье похоже на человеческое: тот, кто ест кашу со шкварками, с завистью смотрит на кур, но получивши цыпленка, он обязательно пожелает соуса ламберон. В холе и неге Ральф, подросши, явно стал тосковать по хорошем собачьем обществе: он потерял аппетит и с грустью нюхал послед на улицах, всхлипывал во сие, урча и поворачиваясь, и Марья
Львовна обеспокоенно щупала мизинцем его горячий и пересохший нос. Очевидна была необходимость радикальных иэме- Вений в режиме: Марья Львовна сожа
лела, почему, наравне с детскими, не подумали до сих пор об устройстве собачьих фребелевских садов. 11а семейный совет, где обсуждалась, как таковая, Ральфина тоска, был приглашен некто, ведавший транспортом в крае; он не назывался Молчалиным, но умел не только понимать, но даже предвидеть любое движение начальственного перста. Он высказал хозяевам горячее сочувствие,
обещал справиться в скотолечебнике, сказал мимоходом, что нежность и привя
занность к животным свойственна всем великим людям—и через неделю из другого города привез на аэроплане годовалого щенка лаверака. Щенок был уша
стый, с белой лысинкой и шельмоватый: его назвали Бим, и он утвердился на второй подушке под вторым сюжетом Ватто.
Ральф ожил, и собаки вдвоем терроризовали вскоре весь двор: они рыли предполагаемых кротов, наворачивая под
окнами кучи мусора и земли, дра
ли соседских кур
и таскали мясо иэ кухонь, до смерти пугали оша
лелыми своими прыжками игравших в песке ребя
тишек и хватали за икры проходящих людей. Двор был населен ответствен
ными работниками. Их ответственность была, однако же, меньше, чем лица, вла
девшего этой резвой собачьей парой; они безропотно сносили, поэтому, покусы,
только ночью или в закоулке разрешая себе удовольствие перетянуть палкой четвероногого хулигана. Эти счастливые минуты выдавались не часто; на виду же они звали собак «Раль
фик» и «Бимочка», и, чертыхаясь про себя, кормили их сахаром и обрезками от филе.
Наши дни не всегда зависят от нас, но чаще от обстоятельств: вскоре ответственное лицо пере
ехало с юга на север. Несмотря на то, что в южном городе был жи
лищный кризис и люди ютились часто вшестером на квадратной сажени—собаки выехавшего ответ
ственного лица остались жить с няней в стилизованной квартире мукомола, эстета, лирика и покровителя изящных искусств.
Иные, чересчур горячие, пробовали возмутиться. Другие, трезвые,
считали, что надобно оставить собакам жилую норму с академическим излишком, разбронировав все же остальную площадь, Но «вето» не было снято, и собаки с няней, неуплотненные, остались в опустевшей квартире мучника. Попрежнему няня
мыла и чесала их, попрежнему кормила с фарфора и на шнурках выводила, по мере надобности, к забору; но отношение
к ним во дворе резко изменилось. Теперь уже никто не стеснялся швырнуть в них камнем, пнуть сапогом или окатить ив окна помоями; потеряв былую независи
мость, они часто убегали теперь со двора, поджав хвосты, скверно чувствуя себя в этом враждебном окружении.
Марья Львовна, супруга ответственного лица, дважды пересекая страну, о севера приезжала на юг проведать любимцев. Она журила няню за неподстриженную шерсть и возмущалась бессердечием людей, имевших дерзость претен
довать на это собачье палаццо: помилуйте, не на улице же жить Ральфу?!
В третий раз Марья Львовна приехала, когда Ральф, вывалявшись на свалке, 8аболел чесоткой. Его поили с ложечки настоем из богульника и мазали благовон
ным маслом, у постели его бессменно дежурили врачи, и взволнованная хозяйка трижды созывала консилиум ветери
наров, собаководов, псарей и природ
ных любителей и специалистов собачьего дела вообще.
Богульник не помог, и псари оказались дилетантами: Ральф скончался трагически на расцвете пятой весны.
В сильнейшем горе, Марья Львовна плакала три дня, запершись в розо
вом будуаре, никого ее приняла ив тех, кто приезжал с соболезнованием, и вся опухла от слез. Останки Раль
фа на автомобиле отвезли за город и предали погребению в поэтической и живописной окрестности. На похоро
нах, кроме няни и шофера, был еще некто, ведавший транспортом в крае и привезший в свое время на аэропла
не лаверака Бима; он рассудил благоразумно, что хоть начальство и пере
шло в другой город, уважение оказать все-таки должно—еще пригодится воды напиться. Поплакав три дня, Марья Львовна отбыла на север, строго наказав
все хранить попрежнему и, в знак памяти, оставить нетронутой осиротевшую ральфину подушку под картиной Ватто.
В стилизованной квартире остались теперь няня с Бимочкой: Бимочка ку
шает суп пейзан и сахар на сладкое, няня
моет, чешет его и на шнурке выводит понюхать следы на улице...
Блуждающим, помутневшим взором Грозный впился лицо выдумщика.
Вытянул шею, часто задергался клин бороды, на почерневшем лице бухли, суетливо расползались багровые жилы.
— На крест взгляни!
Сам повернулся к собору, ударил себя в грудь кулаком.
— Человек—не птица, крыльев не имат! Исступленно затопал, выкрикивал хрипло, бессмысленно, обдавая Никишку брызжущею слюною:
— Не ймат! Крыльев не имат! Не имат! Остановившиеся зрачки жутко впились в Малюту.
Грозный, медленно разгибая спину, окрепшим голосом приказал:
— Отруби ему голову!
Притихшая толпа расступилась, пропустила окруженного конвоем Никишку.
Англичане, узнав через толмача о суде царя, о чем-то взволнованно зашептались.
Один из них поднял крылья н подошел к Иоаппу.
Англичанин умильно заглянул в лицо Грозного, перевел взгляд на крылья через толмача попросил:
— Продайте нам эту игрушку.
— Больно горазды... Все-то вы нехристи!
Вырвал крылья из рук, бросил их под ноги Вяземскому.
— Оные крылья, дьяволом сооруженные, завтра же после торжественной литургии огнем сжечь.
К. Шилъдкрет.