СВИДАНИЕ ДРУЗЕЙ

Илья Эренбург.
Торговля — это окрестности сердца. Возле больничных ворот—гиацинты в юршочках и геометрия апѳльсинов. Вокзалы окружены фибровыми саквояжами,
также открытками с наклеенными уже марками. Фотограф, стыдливо прикрытый черной фатой,—среди замалчивания ли
ствы и далеко неразборчивых поцелуев
. Іюксембургского сада. Шары провизоров, на ряду с перинами «иомеров» и с гитарами Ионеску, опрѳделяют Монмартр. Сентиментальный старьевіцик, залатанные фуляры в окне, стопа серой пис
чей бумаги, солдатский табак, отстоявший Верден, и детская маска,—это на моей улице. А вокруг кладбища Пер-Лашез— молчаливые гранильщики и кабачки.
«Легче пуха» шепчут по привычке и, суеверно озираясь, ищут стопудовое пресс-папье, чтобы письмецо не улетело на волю. Покрепче, посолидней, накинуть еще 10 сантиметров—фирма примет на себя все расходы. Здесь укрепляют не фундамент, а крыши. Город, наоборот, держится. Только в апрельские ночи, когда слишком много теплой темноты и взволнованных ливней, некоторая одышка приподымает добросовестные изделия окрестных мастерских. По всей вероятности, это—атмосферическое явление.
А живому, что ему нужно, если не перехватить знаменитую рюмочку? Грусть способствует жажде. Методически шепчут нищенки о сомнительной «упокое», оставленной на милость дождям и паразитам, а в кабачке «Свидание Друзейбутылка, другая уже склеивает, как синдетикон, оставшихся. Следует перевести это место, хоть и обложенное налогами, как питейное заведение, в разряд аптѳк.
Спирт осушает промокшие одежды не
репхившихся из приличия раскрыть чересчур будничные зонтики. Слезы же испаряются, оставляя соль сплетен. Если по ошибке за шестой или седьмой рюмкой какой-нибудь свояк, племянничек, компаньон пробуют чокнуться с отложенный только что в сторону, друзья заботливо поправляют его. Одно имя легко переходит в другое. Ведь имена весьма однозвучны и чтение плит, этот древний том «Всего Парижа», напрасно не запатентовано, как лучшее средство от бессонницы.
«Свидание Друзей»—аванпост жизни у самых ворот вражеского города. Успокаи
вающее свѳдение мистики нецивилизованных народов к некоторым профессиональным отправлениям. Кроме родственников и прочих сопровождающих, сюда заходят фигуранты этих весьма однообразных с’емок: ревматические могильщики с мозолями землепашца из хрестоматии, ко
торые жаром грога перебивают тяжелую испарину разворачиваемой глины, носильщики, занятые выгрузкой и нагрузкой, сторожа, в чьем ведении тысячи дущ, платящих налоги, но не проявляющих себя ничем, кроме внезапных туманов и отмеченной дрожи анрельских ночей, наконец, главные герои, поставленные высоко, чтобы видеть и судить, крас
ноносые кучера архаических автобусов (рейс произволен, остановки для принятия пассажиров непредвиденны). Лошади и протертых попонах остаются снаружи. Как провинциальные трагики, они никогда не разгримировываются. Меланхолично пережевываемый овес сопровождается шопеновским ржаньем.
А кучера пыот яблочную водку, нюхают табак, чихают. От спирта, от частых понюшек, от места—наверху, над венками, над носовыми платочками, над проростаюіцей в ящике бородой, которая больше не боится бритвы,—у них красный нос и больное сердце. «Свидание Друзей», это—центр понюшек и философии. Разго
воры о заработной плате, даже отчет о каком-нибудь скареднем вдовце, урезавшем чаевые, даже жалобы на погоду,—все здесь учит вечноети. Пойти в такой кабачок значит пойти на свидание с подлинными друзьями, с последними дру
зьями, которые роднее оставленному под солидной плитой, нежели жена или лю
бовница, чья пуховка уже поспешно забрасывает русла слез, как могилыцик яму, роднее всех—неизменно красные носы, красные от табака и от горя припудривает лишь смерть.
Бывает ли она здесь, эта героиня одного, но обязательного свидания, или же тща
тельно обходит вульгарный кабачок? Наверное, ей претят цилиндры и креп, как претит поэту гонорарный полтинник искони восхваляемой луны. Далеко от
этих ворот, где кровавые шары провизоров, вокзальная бестолочь, парочки, фейерверочно вспыхивающие под тремя глазами фотографа, назначает она сви
данья, примешивая к дыханию ландышей неотделимый запах хладнокровного хло
роформа. Кокетство напропалую, достойное опереточной дивы. Беспрестанные на
меки на возможность успеха, задевания, заигрывания, то в виде внезапной дур
ноты, то с помощью отчаяниых перебоев уже вдоволь заржавевшего сердца. Вместо любовных элегий—судебная терминология, техницизм отчетов об очередной катастрофе или латынь напыщенного медика. Порой вызовы становятся столь неделикатными, что вздыхатель тоскливо глядит на циферблат, хоть нагретых жа
ром его руки, но живущих особой жизнью часиков, и принимается за сборы. Какой
чемодан примет недолюбившее сердце? В идеально нейтрализованной номере чу
жой гостиницы он изучает план города,
он ищет свое постоянное местожительство, еще не проставленное в паспорте. Странно бывает закончить тамбовский рассказ в Любеке или в Ливорно. За работой белая половина листа кажется более недоступ
ной, чем все глетчеры. Фраза обрывается даже без запятой. Вероятно, кучер уже влезает на идиотические подмостки. Но нет, свидание откладывается. Неудачный любовник прощается с башенным басом, приподымает воротник пальто и прогіадает в одной из боковых улиц, черных и стеклянных, как каналы.
Здесь ли ее искать, в кабачке «Свидание друзей»? Оставим мистику. Поговорим лучше о погоде. Удивительно холодная весна! У карнавальных «королев» после традиционного турне будут фиолетовые плечи. Бедняжки! Согреться грогом? Грог подорожал. Дорожает все, решительно, дорожает. А честный красноно
сый возницам не хотят накинуть ста су за изрядный конец с бульвара Монпарнас до Пер-Лашез, под дождем, под ехидным чиханьем этой паршивейшей «этуали», фиолетовой, как плечи коро
лев «ми-карема», но без плеч, без грога, даже без носа, в который можно напоследок засунуть понюшку позадористей.
Примерно так ворчал я, войдя в это заведение 19-го марта, часов около пяти пополудни. Заход был, конечно, нелогичен. Спутница моя, мулатка Фернанда, любя или спеша—Нанда, хотела выпить кружку пива. Виноваты романтическне повадки и теоремы парижских улиц.
Так уходят из дома, оставляя на кушетке неразрезанной книжку «Красной Нови». Так доходят и до кладбищенских ворот.
Если угодно, это—эпоха. Я ужо чувствую приближение триддатых годов (век в расчет не берется). Как гоголевский кучер
(сновакучер!), я готов пофилософствовать насчет «того же самого места».
Странное существо эта Нанда. Она родилась где-то в португальских колониях.
Серую кожу и копну супер-тронических волос она носит, как бальный наряд. Ка
ждый вечер она читает вслух старой н строгой белой тетке незамысловатые раесказы Альфонса Додэ. Кроме того, она смеется очень громко и очень неожиданно. «Почему вы смеетесь Нанда?». Вопрос этот немало озадачивает ее. «Разве я знаю?»...
С ней можно легко дойти до хищных ворот Пер-Лашез, до «Свидания друзей». Пиво, однако, следует пить в другом месте, менее содержательной.
Профессиональная любознательность ряда глаз оказалась жестче волос Нанды . Кого мы хоронили, кроме лимфатического дня и некоторых наивных фантазий, рожденных скорее всего разностью окраски? Хозяйка Гадес в шатеновом шиньоне, два могильщика, игравшие в кости (ради рюмки, ради отчетливых гамм на цинке стойки?), утешная (или без) вдова, чьи слезы соединялись с кислотой дешевого вина, главное, кучер, конечно же кучер, двууголка, яблочная водка, больное сердце, табакерка, краоный нос. Все было в исправности.
— Нанда, вы не боитесь здесь нить пиво? Вы убеждены, что это питейное заведение, обложенное налогами? Вы
убеждены, что в вашем стакане только сочетаниѳ воды, солода, хмеля? Вас не смущает хотя бы красный нос?
Мои слова являлись законный продолжением малокровных вздохов прогулки. Нанда в ответ смеялась. Звуки, выходившие из ее рта, напоминали о лубочной фауне, где лев легко сходит за обшарпай - ного кота. Я не настаивал. Я только вежливо отодвинул поднесенный Гадесом стакан и стал разглядывать маскарадную дву
уголку. Пожалуй, она идет к красному
носу. Кстати, сегодня—«ми-карем». Что, если отнести это за счет карнавальных
забав? Такие носы продаются в игрушечных лавках по десяти су за штуку. Больное сердце, вероятно, тоже значится в какой-нибудь распродаже.
Моя сентиментальная расееянность еаслуживает всяческого порицания. Я должен бы беседовать с Нандой обо обозрении «Мулен-Руж» или о том же Додэ. На худой конец я мог бы заполнить де
сять минут, необходимые для поглощення пива, общедоступный эсперанто любов
ных из’яснений. Менее всего следовало глядеть на красноносого суб екта. Прицел был найден. Больше я не мог отвести огромных синеватых белков от этой пур
пурной мишени. Нанда глядела и смея* лась.
— Но какой же он забавный!..
Кокетливая парижанка, квартировавшая под серой кожей, показала хорошую выучку. .Нужно было быть кучѳром гзвестных процессий, тридцать или сорок
лет с высоты торжественных козел обозреваюіцим жизнь и смерть, чтобы устоять под артиллерийской подготовкой беамолвствовавших белков. Как она завывающе улыбалась! Как гостег.риимно распа
хивала массивные двери сухого рта! Кучер же глядел вдаль, сквозь заплаканные стекла на лоснящийся асфальт проспекта, по которому ежедневно передви
гаются громоздкие дроги. Его руки не дотрагивались ни до рюмки, опустошен
ной лишь наполовину, ни до раскрытой табакерки. Они были искусственно скрещены, как на утомительных дагеротипах.
О чем он думал? О недоданных^ ста су? Или о захолустной вечноети?
Заметив, что кружка Нанды! пуста, я хотел было встать. Но моя серая любовь капризничала. Она, видите ли,
слишком много ходила. Длина некоторых улиц, также некоторых вздохов, утомила ее. Я сразу понял, что это отвод, чтодело в g красноносой профессионале. Вполне