ЗАБРОШЕННЫЙ ХУТОР

1.
Отставший от своей партии студентпрактйкант Миша Панкратов выехал ив Дядьковской волости чуть свет, наме
реваясь к вечеру добраться до совхоза Пробужденъе, до которого, по расчетам
подводчика-киргиза Бмекея, было верст тридцать.
Косматая, степная лошаденка бежала ровной рысцой и тяжелым хвостом не
утомимо хмыстала себя по запотевшим бокам, отгоняя сладко-гудевших мух. Накатанная проселочная дорога расстила
лась но широкой луговине, забросанной светлыми озерами, кустарником и жирными болотными цветами. Тарантас по
тряхивало, нагоняя дремоту и на старого Емекея, и на его седока
Емекей умел хорошо говорить по-русски, чем очень гордился, а его черное, обветренное степными ветрами лицо было изношено и походило на стоптанное кон
ское копыто. Чтоб не заснуть, он пел себе под нос песни, покрикивал на лошаденку или шутил.
— Чу!—говорил он, прислушиваясь к птичьему стрекоту,—жаворонки поют: «Му
жики в поле, мужики в поле, а бабы дома сидят, яишницу едят»,—и смеялся заливистым, дребезжащим смехом.
Смеялся и молодой студент, хорошо зная, что поют это не жаворонки, а трясогузки, перепелки, дергуны и всякая луговая птаха.
Потом опять дремота покрывала его своим сизым крылом, веки тяжелели, толова моталась, как неживая, текли путаные мысли о далекой Москве, о несданных зачетах, о товарищах, с которыми нонче вечером должен уридеться...
Солнце сияло высоко, и день был в полном разгаре, когда, миновав луговину,
в ’ехали в темный дремучий лес. Слепни и мухи отстали, повеяло прохладой. Емекей беспокойно завозился на местечке и тревожно сказал:
— Ну, брат, больше половины проехали, только вот, шут ее дери...
— А что?—спросил Миша.
— Да придется нам переезжать один еричек и непременно сломаем мы тут колесо или ось.
— Миновать надо тот ерик.
— Тут дорога одна, и того ерика не минуешь.... У нас тут кто бы ни ехал, а непременно ось или колесо сломают: место уж больно неудобно, — и старик поскреб в затылке.
И действительно, доехав до грязного ерика, они убедились, что его невозможно ни обойти, ни об’ехать: с одной стороны, сплошной стеной стояла лесная чащоба,
с другой—лежало прозеленевшее, ржавое болото.
Негодуя на деревенскую темноту и некультурность, студент слез с тарантаса п, по пояс вывозившись в холодной грязи, кое-как перебрался через ерик, а Емекей, поахав и тоже кого-то поругав, в озлоблении хлестнул вожжой упиравшуюся лошаденку, и она смело ринулась вперед. На самой ямине правое заднее колесо, которое всю дорогу жалобно скрипело, хропиув рассыпалось по спице. Подхватывая под тяжи, они вдвоем кое-как вы
тащили тарантас на сухое место и стали друг против друга, с неприязнью глядя друг другу н глаза.
— Вот,—с значительным видом сказал старик, выливая воду из сапога,— я говорил...
— А какого же чорта мост но настелите, коли тут ездите всегда? Кругом столько леса, а тут ведь и надо-то всего десяток слег*
-ь- Пускай мостит, кому надо! я тут проехал и, может, еще десять лет не поеду.
— Чего же будем делать?
— Теперь покукуем,—огорченно сказал старик и стал набивать вонючую трубку.
Поурчал далекий гром, и скоро хлынул проливной летний дождь.
Пока прилаживали, вместо сломанного колеса, вязовую лесину,стало смеркаться.
Пустив лошадь вперед, они поплелись за покалеченным тарантасом, мокрые и озябшие.
— Где же заночуем?—спросил Миша, не попадая зуб на зуб,—уже поздно, и до совхоза нам нонче не добраться.
— Тут недалече есть хуторок небольшой,—ответил Емекей.—Коли смилуются над нами добрые люди, то и ночевать пустят.
И, как бы в подтвержденье его слов, в стороне от дороги сквозь лесную чащобу сверкнул робкий огонек и свирепо, на разные голоса, залаяли собаки.
Немного погодя Емекей сидел на кухне и хлебал теплые, оставшиеся от обеда говяжьи щи, а умытый и наряженный в гусарские штаны Миша в просторной, чистой горнице таицовал с хозяйской дочерью-именинницей, до-нельзя расфуфыренной по случаю торжества.
2.
Накрытый вязаной праздничной скатертью широкий стол был заставлен печеньями, соленьями и вареньями домаш
него изготовления. Закуски на тарелках были разложены клетками, треугольни
ками, звездочками. В граненных графинах всеми цветами искрились настойки, наливки и горькая, настоянная апельсин
ными корками. Хорошо прожаренный сочный поросенок затейливо держал во
рту пучок зелени. Начищенный до жару самовар сиял довольством и пускал пар под самый потолок.
За столом с достоинством восседали званые гости: рыжий фельдшер с беременной женой, величественный, как ста
туя, дьякон соседнего села Дубовки со чадами, франтоватый в щегольском френ
че лесничий из бывших семинаристов,
хуторская молодежь и какие-то древние старички и старушки.
Но центром внимания и всеобщего восхищения была именинница—разрумянив
шаяся Галечка или Алечка,—Миша не мог хорошо расслышать и удержать в памяти ее имя.
— Живем мы в глуши, от всякой культуры в отдалении,—повествовала хозяйка вдовушка Настасья Васильевна, обра
щаясь через стол к Мише.—Был и у меня сынок Петенька, в ваших вот годах, и лицом схож, тоже студент, да не довелось сердечному и доучиться, на войну забрали и убили где-то в несчастной Галиции...—Она вздохнула, с нежностью задержала взгляд па Мише и продолжала:
— Кушайте, молодой человек, не стесняйтесь, у нас запросто.... Теперь вот осталась одна моя отрадушка,-—две дочушки, Галечка и Алечка.
— Ах, маман, оставьте, кому это интересно, вы совсем уморите гостя!—враз вскрикнули дочери.
Но мать с гордостью посмотрела на них и пододвинула Мише тарелку с мариноваными рыжиками: «Кушайте, молодой человек, набирайтесь силой на дорогу, а то она, чужая-то сторона, мачиха».
Миша тоже метнул глазом на молодых хозяек и вместо с куском сладкой телятины проглотнул вздох.
Именинница была из красавиц красавица: и кругла-то она, и пышна-то она,
и молочный румянец у ней во всю щеку,— в наше время такую красоту в городе уже и найти нельзя. А другая дочь была уро
дина: конопатая, большеротая, косоплечая, а спьяну показалось ему, что и нос-то у нее сворочен на сторону.
— Выпьем за науку и за свет разума, извиняюсь, не знаю, как вас по имени и отчеству,—чокнулся с Мишей лесничий;— места наши глухие, народ у нас дикий,
его еще пороть бы триста лет надо, прежде чем свободу давать, однако, приятно встретиться с образованным человеком.—
Лесничий единым дыхом хватил стаканчик настойки и закусил грибком. — Я сам погибаю в этих, извините, чортовых болотах.
Потом опять танцовалп, играли в преглупейшие игры—фанты, жгуты, в угадаишки, — неистовствовал балалаечный
оркестр, зело подвыпивший дьякон от великого усердия пообрывал на гитаре все струны, а -разыгравшийся фельдшер выдавил стекло в посудном шкафу.
Старики, глядя на резвящуюся молодежь, вспоминали свои лучшие дни и вели степенные разговоры о делах хозяйственных или сплетничали.
Разогревшиеся парочки выбегали проветриться во темен сад и там, по вековому провинциальному обычаю, изливались в нежных чувствах и звонко целовались, смеялись. Вообще, веселье било ключей.
Именинница приглянулась заезжему гостю с первого взгляда. Хотя в городах и пошла мода на девиц, которых будто и спереди, и сзади лопатой ударили, но Миша в этом вопросе был отчаянным романтиком и в своих симпатиях придер
живался старых форм. Как бы там ни было, а после пятой рюмки он оконча
тельно утвердился в мысли, что влюблен в именинницу.
Он протанцовал с ней весь вечер, забавлял диковинными рассказами о Москве, потом уговорил выйти в сад.
В саду по узким аллеям они долго гуляли под ручку. Она жаловалась на скуку, на отсутствие настоящего общества.
— Ах, Мишенька, вы счастливый,-—
плачущим голосом говорила она.-—Живете в столице, вращаетесь в обществе интересных людей, а у нас тут скука,интеллигентного человека встретить невозмож
но, книг нет; я, прямо, с тоски умираю, с самой зимы не имея под руками ничего, кроме уже читанных и перечитанных романов Боборыкина.
— Ну, не скажите,—наклонился к ней протрезвевший Миша, заглядывая в сия
ющие глаза.—Города, это—гнезда сумашедших и больных людей. Все вечно торопятся, сталкивают друг друга с ле
стницы жизни, хватают друг друга за горло, а у вас здесь природа, тишина...
— Ах, оставьте, Мишенька. Осточер
тела мне эта тишина. Так и вся молодость болотной травой порастет.... Представьте, я даже в уездном городишке два года назад была, да и то всего одну недельку.
Mnuie стало жалко ее, захотелось об ’пениться ей в своих чувствах и завтра же увезти ее из этого логова. Но от природы он был человек робкий и нерешительный, и тихим голосом сказал:
— Книжек я вам буду присылать...
— Вот спасибо-то скажу, если не обманете.... Однако, свежо, пойдемте в дом. Миша был в восторге от именинницы. Он нежно поцеловал ее в пухлую руку и повел в освещенный, гремевший песнями дом.
Торжество затянулось далеко за полночь. Занялся рассвет и прославили
третьи петухи, когда гости стали раз’езжаться.
Настасья Васильевна до конца осталась любезной. Как родного сына, она уложила Мишу спать на чистую постель, а утром напоила чаем с теплыми сливками и, пожертвовав под тарантас старое
Рассказ Артема Веселого.