МИЛОСТЬЮ ЛЕСА

Рассказ Михаила Пришвина.
Часто бывает, что из-за дерева леса не видно, а если иному и нельзя бывает перейти на другое место,—пропащий тот человек: всю жизнь он будет смотреть на дерево, и леса ему не видать. Но я лично думаю, что едва ли возможно такое поло
жение, из которого нельзя бы выбраться, имея в душе достаточный запас сил. Ты
сячи раз меня спасала от беды охота: я уходил из дома на охоту, чтобы обду
мать начало войны своей с врагом, а когда возвращался домой с полным ягдташем дичи, то вдруг оказывалось, что вто не враг, а дурак стоял мне на пути; вместо военных действий, я гладил дурака
по затылку, и он уступал мне дорогу с улыбкой. Так было раз в молодости, когда я прямо с университетской скамьи определился помощником заведующего на опытную станцию, расположенную в глухом лесистом краю. Я был фаунист,
энтомолог, тема моей диссертации была очень узенькая,—я исследовал вид жужжелиц. Но через узенькие воротца своей специальности я широко входил в мир природы, и только жужжелиц я пресле
довал методически—остальное лилось в мою душу совершенно свободно, и уж, конечно, я был отчаянным охотником. В своей работе о жужжелицах я прогля
дывал всю эволюцию мира. Какой-нибудь усик, замеченный в сильную лупу, от
крывал мне сходство нашего жука с альпийским, и отсюда вдруг падал луч на движение глетчеров. Этой работой я хотел сразу поставить себя в науке на такое место, чтобы потом уже всю-жизнь не выходить из высокого призвания ученого и до конца раскрыть свою личность. Но этот мир больших планов, отчаянного вадора и безумной страсти к природе я таил про себя и казался другим крайне робким, застенчивым и даже слабохарактерным молодым человеком.
Заведующий станцией, мой начальник, „был недалекий человек и понял меня такими, как я кажусь. Зато уж я-то сразу понял его. С виду он был ботаник и очень ловко сумел обставить станцию, будто я» ней делались сложные селекционные работы. Меня изумляло, откуда могло у этого человека браться такое ослиное терпение для обмана, исключительно только, чтобы показать наезжающему началь
ству, будто на станции делается что-то очень большое. Череез несколько дней я сообразил, однако, что станцией соб
ственно заведует жена его, урожденная остзейская баронесса, важная барыня, и смотрит на станцию, как на свое име
ние. Они выгоняли на станции для своего стола в кулак величиною клубнику, тон
чайшие сорта французских салатов, спаржи, выращивали даже шпалерной куль
турой южные фрукты. Меня, фауниста, баронесса приняла, как управляющего своим крольчатником и породистыми доманишки птицами...
Невозможно было никакое понимание, никакое об’яснение. Я сделал вид по
слушного молодого человека, взял свои сачки, фотоклектор, ружье и ушел далеко исследовать берега одного умирающего озера. Сбор жуков там был необы
чайный, я три дня косил своим сачком по осокам, потом две недели в ближай
шей деревне разбирал, раскладывал их на вату, и возвратился на станцию, только чтобы получить жалованье и потом вернуться назад.
— Вы где были?—спросил меня заведующий.
— Александр Иванович,—воскликнул я в восторге,—посмотрите, какие нашел л чудеса...
И стал ему все показывать, все рассказывать.
Оп слушал меня хмуро, исподлобья.
Ни слова не сказал. Баронесса меня к столу не пригласила. Я сделал себе на примусе яичницу и сторожа послал на парники за салатом. Потом, когда сто
рож возвращался с пучками ромена, я слышал через окно голос баронессы:
— Кому несешь? — Помощнику.
— Дай сюда, скажи ему: не он сажал, не он и с’ест.
Я с ’ежился. А сторож вернулся с официальной бумагой и потребовал от меня расписку в получении. В бумаге было указано, что всякие экскурсии и вообще отлучки со станции могут допускаться каждый раз только с разрешения заве
дующего; если же в будущем помощник
дозволит себе хотя бы одну отлучку без. разрешения, то может считать себя уволенным.
Это был вызов к борьбе. Я измерил свои силы и силы врага.
На моей стороне были отличные связи с университетом, на его й чиновными ли
цами: значит, он в этом много сильнее. Но я подсмотрел, например, что у него в одном вегетационном сосуде из песка выглядывал почему-то кончик тряпки...
Еще я видел, как по делянке на всходах турнепса бродил огромный баронессин лонгшан, но, главное, я понял весь дух станции и, значит, мне стоит только присесть за отчеты, разобраться, и стан
цию можно взорвать. Непривычно было это вторжение, так называемой жизни в мой девственный мир. Раздумывая, я стал путать жуков, бросил работу, лег на койку уснуть, но, вместо этого, стал курить папиросу за папиросой и заболел. Да, я забЬлел. потому что весь этот создан
ный мной план исследования природы заколебался. Так, не раз я замечал, что величайшие мои восторги и Соприкосно
вения с родниками мыслей и чувств иногда сразу исчезают от боли в желудке. Такова вся природа: оца принимает в свои ,рцды только здоровых. Я заболел от неразрешимой задачи: если принять борьбу,
значит, не сделать работы и опуститься в мир доносов, подкопов; если сми
риться, раздвоиться, создать личину на службе,—невыразимо противно и тоже едва ли можно сделать работу, как я задумал ее. -
Чтобы освежить комнату от табачного дыма, я открыл окно. Вечерело. В болотных кустах, у озера, чуть слышно бормо
тал тетерев. Я этого бормотанья не могу выносить; нет такого звука в природе, который говорил бы мне больше этого.
И моя самая любимая охота, и это одна из самых труднейших,—подкрадываться к одиноко токующему косачу. Вдруг у меня мелькнула мысль отдать лесу решение моего трудного вопроса; пусть этот токующий петух будет Александр’ Ивано
вич, и я начинаю с ним борьбу; если убью, значит, начну борьбу с настоящим-Александром Ивановичем, если не удастся, то буду искать выход помимо борьбы. Как лес ответит, так и поступлю.
Моя страсть, настойчивость, терпение в достижении целей на охоте усилились в тысячу раз от принятого решения свя
зать жизнь свою с этим диким петухом. Я решил действовать строго методически,
не жалеть времени и эту зарю отдать исключительно только разведке. Основ
ное знание в этой охоте состоит в том, что косач на утренней заре токует на том же самом месте, как вечером, и теперь мне надо было разузнать это место, чтобы утром явиться сюда до тока и сесть под кустом.
Вот я ступаю теперь с кочки на кочку под бормотание и чуфыканье тетерева,
таясь в полумраке за кустами, еще не покрытыми листвой. Тетерев, это—не глу
харь, он слышит и во время своего пения, но все-таки слышит менее, чем видит: я прячусь больше от глазу. А кусты все ниже и ниже. Я ползу, ставя коленки на кочки, влача полы куртки по воде и, на
конец, вижу его по середине болотного польца, чуть белеется его подхвостник. Соображаю всю цепь защитных кустиков, где мне придется утром ползти. Вы
ходит, очень трудно, а все-таки можно.
Меня даже радует, что трудно: так ближе подходит к борьбе с настоящим Але
ксандром Ивановичем. Потом я уползаю так же тихо, как и приполз.
Спать уже некогда; дома я развожу примус и, пока пыо чай, на севере об’- является белая полоска. Но я плохо рассчитал время,—когда я подхожу к ку
стам, полоска зари переходит от севера к востоку, становится розовой,—я не прокрался еще и до половины пути к болотному польцу, Александр Иванович хлоп
нул крылом и начал свои заклинания тьмы на «чу» и на «ши». Все-таки я не теряю надежды и ползу по болоту, хорошо, успешно ползу на четвереньках, каждый раз подавая р\жьо вперед и оставляя на кочках. Из-за последи зго куста я осторожно выглядываю: тут Александр Ива
нович чуфыкает, подскакивая, хлопает крыльями, потом гуркует, совершая свои
обычные таинственные движения. Но темновато, и мне кажется, он токует вне выстрела. Я разговаривать с ними хорошо умею. Когда петух умолкает, я де
лаю сам заклинания тьмы на «чу» и на «ши». Он слушает, ноне сразу поддается. Я еще раз шиплю, еще и еще. Бежит.
Довольно. Светлеет. Я поднимаю ружье. Но ведь это не простой тетерев, это мой
враг, и рука моя занемела, пока я на нее подпирайся. Я поднимаю ружье, и оно у меня ходуном. На мгновенье попускаю, заговариваю сердце, но как раз, когда хочу вновь наводить ружье твердой рукой, в этот миг ■ на мое прежнее чуфыканье успела прибежать самка, воткну
лась прямо в меня, взлетела, и за ней в одно мгновенье улетел и косач. Всетаки я похвалил себя, что удержался послать гадательный выстрел вслед уле
тающему, а что не вышло, то не от меня: выйдет в другой раз.
День проходит опять с яичницей и без салата, но в надежде убпгь п все-гаки в состоянии сегодня раскладывать своих жуков по коробочкам и мельчайшим бисерным почерком писать этикетки. Вечером я за час до прилета укрываю по
следний кустик к болоту еловой лапкой, мне очень хорошо теперь: п сижу на высокой кочке, и только нога в воде. Выл, однако, признак дурной: прилетела кукушка и закуковала в неодетом лесу. Лробовал даже начать соловей, протя
нул вальдшнеп-хрипун, натужилась кряковая, и вот здравствуйте! является Александр Иванович на другом конце, далеко вне выстрела. Он сидит высоко, строго оглядывается во все стороны. Я молчу,— пусть успокоится, пусть растокуется. Iio быстро смеркается, так можно дожидаясь упустить время. Выждав мгно
венье, когда он замолкает, я издаю звук в роде, как если бы сказать по человечески :
— Чорт знает что! И он отвечает мне: — Чорт!
Не хочет итти.
— Не хочешь,—шепчу я,—так вот я же к тебе поползу.
И то ругаясь по-ихнему, то подавай нежный голос тетерки, успокаивая, ползу; мне кажется, вот и довольно. Подымаю ружье. Мушки не видно. Выравниваю планку и тоже нет: все приблизительно. Только в этот момент проклятое