ПЕЧАТЬ.

Коммуна „Свой Труд , пораженная склокой, е ёдаемая своекорыстным человеком, точно дерево жужелицей, гудела жарко у половника, где под щелястой крышей сто
ял огромный, старинный трактор „Могул по местам проржавевший насквозь, покрытый хребтами куриного помета. Де
лили двадцать пять свиней на семьдесят восемь едоков,—задача трудная, потому что в стаде числились породистые борова и поросые матки—восемь штук.
Как ни отбивался председатель коммуны Щербак, но старанием Кайнагаа, особой петицией, сделанной лукавыми руками того же Кайнаша, в повестку воскресного собрання всучили вопрос: „Дележка свиней по едокам . Щербак остался в досадном и очень малом меньшинстве: он да старик Никодим, прозванный за его привычную поговорку „Тентиль-Веитиль .
Старик Никодим жид в одной комнате со Щербаком, ходил в коммуне секретарем, в свободное время читал божественную „Голубиную книгу , написанную от руки. Был он тихий, с особо покойной зарей в лице, всю страну прошел с севера на юг в поисках праведной жизни, и становился от странствий растерянным—правед
ная жизнь в готовом виде не попадалась... И теперь мостился Никодим уходить из коммуны, а куда, но какой карте праведных мест, кажется, н сам не ведал в точности.
Щербак оттягивал дележку длиннейшим хозяйственным обзором—ждал секретаря ячейки из станицы Дядьковской. Поглядывая в прозрачную степную даль, перетря
хивал всю политику коммупы, крыл многие поколения председателей, особенно же ближайших—Зуева и Кайиаша. Коренаст но виду Щербак, давно небритая нижняя половина его лица походила на черного ежа, впившегося в верхнюю половину— н от итого, казалось, мучились мягким блеском карие глаза.
Каинат, обхватив в кулак бороденку, волоса грязноватой мочалки, оглядывал Щербака с игрой торжествующей насмешки, вполголоса небрежно вставлял в паузы:
— Вычитай, хрен с тобой! Вычитай роднтелев!.. Поминай, поминай! Тяни—вытянешь щуку с луком!
Тапком, в садочке, он все покончил, порешил, наобещал крикунам — звали их в шутку „атаманами —мельницу (пока была за госнромыслом), прибыли, „полную инди
видуальность —оставалось только свалить последнюю помеху—Щербака...
Председатель взял темой доклада именно кайнашеву „индивидуальность , т. с. по
дворный раздел имущества, доказывал, что от этого способа хозяйствования в коммуне остался единственно нетронутым .двухсотенный простор. Все прочее, обстроенное прочно и нолпо тысячами подне
вольных рук,—барский дом, хлева, сараи, полные земледельческих орудий, коровни
ки. конюшни, свинарники, фазанннки—нохилилось, поползло, а от замечательных пру
дов, в которых гуляли осетры и мохнатая „немысленная рым, вывезенная из Ляонин и названная в честь любовницы помещика Хеврониеп,—остались одни ямы и устное воспоминание.
Листуя книгу инвентаря коммуны,Щербак оглашал но годам цифры и заключения ре
визионных комиссий. Хозяйство падало стремительно, в особых примечаниях часто значилось: „околела , „в неизвестности ,— „утей 158 штук, из них в неизвестности
109 штук . В графах крупного рогатого скота приводилось: „как салатная убрата , или—„от чиху убрата , или еще— в неизвестности—8 штук .
Собрание нетерпеливо расплескивалось— горечь Щербаковых слов казалась всем скучной номинальной волынкой. Кое-кто
Рассказ Вит. Федоровича.
покрикивал: „К делу! Буде срамить! Раз‘- ехался!
Щербак звонко захлопнул книгу, притиснув ее руками к животу, уставясь в Кайнаша, с минуту молчал, словно вы
сматривал подход для удара, выслущивал Кайнашеву хитринку—качнул головой:
— В неизвестности! А! Вот как мы делаем „индивидуальность твою!
Кайнаш нахально месил плечами:
— Пой! Сперва и мы все пели. Нечего сказать, ваш брат завсегда мастаки петь! А общество желает взять на индивиду
альность без всяких! И свиней с поросы
ми! Не так, братцы-товарищи? Так ты не того... не жалобь!.. А становь вопрос на нос!
Тоскливо вглядываясь в степь, Щербак перешел к тяжелому делу, от которого у него мертвели, туго двигались скулы:
— По вопросу о свиньях думаю я так... Успеется взять на индивидуальное, возьмем, когда опоросятся матки... Совесть же надо иметь...
Предводительница баб, Ульяна Светличная, крупная, словно амбар, приодетый в розовый ситец, громогласно восплеснула ладонями:
— Подождем, пока подохнут! Бабонькитоварищи, подождем! А?.. Подождем!
— Ты—партейнал,—воскликнул с досадой Щербак,—должна иметь понятие.
— Она—моя жинка!—твердо вступился Светличный.—Не може жинка в бессознании к домашности...
— К порядку говори! Не полного ты ума человек, Светличный!
— Не полного?.. Я... Это—я?!
— А ты—полного!—окрысился Кайнаш.— В город залился, курей запер в катух... полтораста курей... с чего...
— Чтоб не растащили бабы!
— Бабы?—грохнула Ульяна.—Ну, не фазан
Ульянин отряд сразу зацокотал: — Ах, бисова шкура! — Так мы—воры?
— Подушил курей, чтоб тебя душило на том свете!
— А но фазан?—покрывала всех, как из пушки, Ульяна,—и в сердцах принялась нахлестывать по затылкам путающихся под ногами ребят.
- Кайнаш почувствовал верх—командовал холодно и торжественно:
— Па индивидуальность! Разобрать по хатам, буде в здравности! Никакой слабизны! А стишки эти мы слышали!
Секретарь Никодим крепил пугливые глаза, обирал себя по бокам растерянной пятерней, словно был в липком пуху, слабенько кудахтал:
— Братцы—товарищи... постой... куды... . сонча... Братцы, того... Топарищи, без зла...
без зла... Нролетары... один тентиль... ей-ей, того... тентиль один... это что... А? Братцы, ей-ей!..
Голос Никодима дребезжал ненужно— Кайнаш командовал твердо, как капитан на мостике. А Зуев довершал победу—выпячивал голую грудь, налезал на Щербака:
— Дохнуть? Нам приказали дохнуть? Желаете? Честное и благородное существо... Так?...
— Зуев! — склонив голову, прищурил Щербак один глаз, будто прицелился из винтовки:—Зуев, ведь при тебе писалось: „в неизвестности ? Что ж это за „неизвестность такая? 06‘ясни, просим милости...
— А, я украл! Товарищи, свидетели будьте! Говори, украл? Ах, ты...
Кайнаш счел момент удобным. Отгребая ближних с пути, он подошел к Щербаку вплотную, потребовал:
— Голосуй! Не время чесать язык! В „Муравье стребнули к индивидуальности—дело пошло на лад.
— На ладан!—отрезал Щербак.
Не спуская глаз с Зуева, который угрожающе трепался, Щербак допросил:
— Ну, говори при свидетелях: при тебе было двести быков, сто коров, четыреста баранов—куда подевалось?
Зуева держали за рукава, он взыгрывал нарочитой злобой, вытряхивал грудь из буйно распахнутого ворота, выгибая шею, что козел для боевого удара:
— Срамить! Я—вор? Пусти м-морду свернуть!
— Не валяй дурака!
Щербак поднял обеими руками инвентарь-книгу, будто хотел благословить ею народ:
— Здесь подсчитано, сколь дней ты работал с ноября по май. — Сколь? Ну?
Щербак отчеканил:
— Пять дней! За полгода—пять! Вот— цифра.
— Врешь, фазан! Ты с книгой спишь— ты я проспал.
Кайнаш ехидно скривил голову на сторону:
— А доложи наилучше: сколь дней ты ездил в город за свидетельством, позволь
те спросить?—и тут же быстро ответил:— Три недели ездил! Шестьдесят карбован
цев прожрал! Прожрал или не прожрал? В гостинице с барышнями прожрал? На фиглях-миглях прожрал?..
— За каким свидетельством? За векселями?
— Председатель, ядрена лапша! Гребли такими гатить!
Краснощекий—щеки у него казались вымазанными клюквой—парень Емельян при
свиснул. Кайнаш, дрожа бороденкой, не давал вставить полслова, сыпал драматической скороговоркой:
— Хвизи чески страдать?... А... так... на почве пошлой административное™?... А?...
Собачить народ?... Так, что ль?—И вдруг тончайше непоследовательно выкрикнул:
— И-ме-ни-ны справлял?
— Ну, справлял,—улыбнулся Щербак. — Не нукай!.. Пиво пил?
— Выпил три бутылки,—ну?
Кайнаш с деланным азартом налезал грудь на грудь:
— Индюка поставил в неизвестность? Щербак слегка отпихнул Кайнаша: — Живодер, подлюга!
Кайнаш оголтело взмахнул руками, замотал головой жилы на шее надулись от натуги:
— Г1и...хаться... Товарищи... им вгодно пихаться! Товарищи, за себя не отвечаю!
Хапнул обломок доски, вознес над головой Щербака. Тот, це спуская глаз, спокойно растирал проволоку небритой щеки.
Никодим схватил Кайиаша под локоть: — Очухайся, чума!
— Положу... сопля! — стряхивая Никодима, скрежетал Кайнаш.
Но глазок у него был с хитринкой деланного азарта: — Уда!
— Тово... тентиль-вентиль... тюрьма не матка... ты смотри... Ах, грех... Товарищипролетары... Это—грех!
Кайнаш, будто уважив неодолимое препятствие со стороны Никодима, грозно ползая взглядом меж ног, шваркнул доску:
— Счастлив твой бог!
— А буде вам водить ведмедя!—откровенно бухнула Ульяна: делить—так делить! Отряд поддержал:
— Вуде! Пора делить!
Щербак с тоскою взглянул в степь—там стояло пустынное фиолетовое предвечернее марево. Оттянул ворот рубахи, его душило—нажал последний раз:
— Поросых предлагаю обождать! — И поросых! Не крути хвостом!